|
Глава 18 По рисовым полям Я кричу, почувствовав легкую боль: Ишак только что сделал мне свой первый укол и страшно взволнован. Дождь идет, идет... Грустная обстановка для ухода. Удо колебался, прежде чем отдать приказ о выходе, но сегодня уже 19 июня, и нам пора отправляться. Мы с Ляшеналем лежим на носилках, сделанных для нас Ж. Б. Рана. Прежде чем снова впасть в оцепенение, я в последний раз бросаю растроганный взгляд на эту рощу. Отряд трогается. Ребюффа, раздобывший лошадь, гарцует вокруг нас. Перебираемся вброд через поток, сбегающий с Дхаулагири. Носильщики становятся плечом к плечу, чтобы бороться с течением. Ишак и Удо раздеваются и с большим достоинством шествуют через реку в одних кальсонах. В результате всех последних событий они похудели и теперь выглядят стройными юношами. Придя в Дана, мы впервые чувствуем, что высокие горы остались позади: маисовые поля, бананы, жара — это возвращение к долинам. Даже после всего, что произошло, больно сознавать, что мы навсегда оставляем этот край, где мы пережили такие волнующие дни. Один за другим носильщики покидают нас. Несмотря на все наши уговоры, даже Панди отказывается идти дальше. Ему не нравится климат долины. По его телу ручьями бежит пот. 20 июня, после полудня, мы идем по хорошей тропе. Солнце, давно не появлявшееся, выглядывает на несколько минут. Мы останавливаемся позавтракать под огромными баньянами. Для меня это — пытка: самая мысль о еде вызывает отвращение. Удо стал моим палачом — он заставляет меня есть, да и все другие стараются, чтобы я что-нибудь проглотил. Ишак и Террай пробуют все способы: иногда они убеждают, иногда упрашивают, пока наконец не выходят из себя и не переходят к угрозам: — При таком режиме ты не протянешь и нескольких дней. Если бы они знали, как мало трогает меня этот довод! Когда они прекращают свои тщетные уговоры, появляется Удо. Он не церемонится, а попросту приказывает мне проглотить что дают: — Ты должен покончить с этими почками. Я вернусь через минуту посмотреть, съел ли ты их. Ведь ты же не хочешь, чтоб тебя накормили силой. Саркэ нарезает отвратительного вида почки и преподносит их мне на кончике ножа. Я, как ребенок, без конца жую... Проглотить невозможно! Удо сейчас вернется! Он для меня как пугало. Наконец-то! Кусок проглочен. Мне кажется, что он меня душит и что меня сейчас вырвет. О, дьявол! Проглотить еще столько! Удо возвращается с суровым видом: — Это несерьезно, Морис! Повернувшись к Саркэ, он приказывает продолжать. И так каждый раз. Под баньянами воздух прохладный. Симпатичные толстые цыплята безбоязненно бегают рядом снами. Если бы можно было съесть одного из них, это было бы намного приятнее жесткой баранины, от одного запаха которой меня тошнит. Крестьянин готов продать нам одного при условии, что мы поймаем его сами. Едва он успевает договорить, как Ж. Б. Рана хватает свое ружье и стреляет! Цыпленок разорван пополам и оканчивает свою жизнь в кастрюле. Анг-Таркэ приносит его с триумфом: не так уж часто Бара-сагиб хочет что-нибудь съесть. Мои носильщики, родом из Дана, обладают сверхъестественным мастерством. Вчетвером они несут меня, как спичку. Один из них, одноглазый, лет около пятидесяти, проявляет по отношению ко мне самую трогательную заботу. На каждом привале он объясняет, что идти осталось совсем немного и что они хорошо знают дорогу. Вера в их силу и ловкость ободряет меня: если хоть один носильщик споткнется, Ляшеналь или я можем пролететь сотни метров. Подчас носилки наклоняются, и я отчаянно Упираюсь коленями и локтями, чтобы не соскользнуть. Когда это не удается, я зову на помощь: подбегает один из шерпов и поддерживает меня. ЭТИ волнения действуют мне на нервы, и я прошу, чтобы кто-нибудь из шерпов постоянно находился около меня. Для этого выделяется Саркэ, который и остается возле меня на все время. Он подает мне свежую воду и бананы, помогает есть и на каждом привале надувает матрас, чтобы меня не беспокоили лежащие на земле камни. Я так худ, что малейшая неровность причиняет мне боль. Одну ночь мы проводим около Бандука, недалеко от огромного водопада. Льет дождь. Лежа в своей палатке, едва замечая атаки муссона, я пытаюсь уснуть. Вспоминается наш кошмарный спуск. Мне кажется, что невозможно вынести столь продолжительную голгофу. Хотя запах моих бинтов у всех вызывает отвращение, не слышно ни одной жалобы. Но сам я зачастую почти теряю сознание. Рядом со мной спит Ишак, и я тоже наконец забываюсь. Посреди ночи я внезапно просыпаюсь. Абсолютная тьма. Сверхъестественная сила заставляет меня приподняться. Ужасная тоска сжимает мне сердце. Меня охватывает чувство небытия. Мне кажется, что я сейчас умру. В ушах непрерывно раздается оглушительный звон. У меня вырывается крик: "Где я?" Зажигают свет, с колоссальным облегчением я осознаю, что я в палатке, и вспоминаю, что я член экспедиции. Ишак встревожен: — Черт возьми, что случилось? Я пытаюсь объяснить ему ужасное ощущение "небытия", только что испытанное мной. — Должно быть, кошмар,— замечает он. Тем не менее он не гасит свет и ласково разговаривает со мной, пока я совсем не успокаиваюсь. На следующее утро я первым делом рассказываю об этом Удо. Он объясняет, что морфий иногда вызывает такую реакцию... С этих пор я уже никогда не отваживаюсь его принимать. Легче перенести самую ужасную боль, чем платить такой ценой за облегчение. Около Бени мы узнаем, что здесь эпидемия холеры. Приходится обходить деревню, переправляясь по мосту, перекинутому через бурлящую необузданную Гандаки. Этот мост длиной примерно 60 метров, висящий на высоте 15 метров над рекой, причиняет нам немало беспокойства. Он сделан из двух длинных цепей и ржавых искривленных прутьев, поддерживающих старые гнилые доски. Он весь колеблется, и эти колебания могут стать угрожающими. Придется использовать каколе! Первым переправляется Ляшеналь. Он не проходит и нескольких метров, как начинает отчаянно кричать. Шерпы помогают Аджибе, несущему Ляшеналя, отводя прутья, за которые задевают ноги пострадавшего. Когда наступает моя очередь, я стараюсь мужественно перенести это испытание, однако хоть шерпы отводят прутья и Аджиба идет так осторожно как только может, качание вызывает у меня тошноту. На противоположной стороне я присоединяюсь к Ляшеналю и мы вдвоем образуем великолепный дуэт, плача от боли перед смущенными носильщиками. Ж. Б. Рана намерен пустить свою лошадь вплавь. Связывается несколько нейлоновых веревок, и с противоположного берега все принимаются ее тянуть. Несчастное животное, чуя опасность, героически сопротивляется. Волей-неволей оно оказывается в реке и немедленно исчезает в волнах. Веревку тянут изо всех сил. Время от времени появляются уши, нога или бок... Сейчас выплывет труп! Ничуть не бывало! В нескольких метрах от берега показывается голова, затем лошадь медленно ступает на твердую землю и направляется к нам с олимпийским спокойствием. Уже поздно. Мы разбиваем лагерь около реки. Но на этой стороне тоже свирепствует холера, и на следующее утро после очередной мучительной процедуры "снимания кожуры" мы поспешно покидаем этот нездоровый район. Каждый день льет дождь, и по вечерам, когда нам приходится искать убежища, мы клянем и ругаем все на свете. Нам нужен дом, где бы мы могли быть все вместе, где бы у нас было достаточно места, чтобы разобрать вещи и где бы мы были наконец избавлены от раздражающего шума ливня, барабанящего по палатке. Добравшись до маленькой деревушки Кусма, мы попадаем в затруднительное положение. Здесь нет ни одного подходящего дома, и "власти", к которым мы обратились, ведут нас... в пагоду! Мы непринужденно устраиваемся, и вскоре из этого священного места, которое, очевидно, больше не используется, доносится адская какофония песен, не предназначенных для ушей молодых девушек. Часть членов экспедиции занята расплатой с носильщиками, которые должны возвратиться в Дану, и вербовкой людей для перехода в Тансинг. Шац собирает снаряжение и проверяет груз. Кузи, единодушно избранный поваром, сует свой нос во все открытые контейнеры. Все неясно. Мы даже не знаем, найдем ли носильщиков, чтобы выйти на следующий день. Нам сказали, что остается еще пять переходов. В действительности же мы затрачиваем больше десяти дней. Террай, по обыкновению обуреваемый жаждой деятельности, собирается меня стричь. Едва он начинает, как в трех метрах от нас раздаются громкие крики: -Смотрите! Смотрите!— надрывается Кузи.— Колоссальный паук! -Никогда не видел такого гиганта! -Осторожнее! Кузи, не далее как позавчера укушенный скорпионом, предусмотрительно отступает. — Потрясающе,— говорит Ишак.— Надо непременно поймать его и сохранить. Мы покажем его будущим гималайцам... -Один момент,— отвечает Удо, шаря в поисках ампулы хлористого этила, уже применявшегося им для анестезирования лошади. -На, держи! При помощи этой штуки ты сможешь легко и безболезненно отправить его на тот свет! — Ишак, потрясая ампулой, преследует паука. Тот делает огромные прыжки, сантиметров по тридцать и наконец, скрывается в какой-то дыре. В тот момент, когда его убийца уже готов отказаться от своего намерения, паук вновь появляется в траве. -Теперь не уйдешь! Облитый хлористым этилом, паук застывает неподвижно. Через несколько минут он уже лежит в коробке, распятый на булавках. Диаметр его тела 25 миллиметров, а размах лап более десяти сантиметров. На следующий день около пятидесяти пациентов ожидают "доктора сагиба". У них самые разнообразные болезни, в основном флегмоны и непонятные лихорадки. Осмотр всех пациентов требует много времени, много медикаментов, а главное — бесконечного терпения со стороны Удо. Он составляет стандартный перечень вопросов: 1) Сколько лет? 2) Хорошо ли спите по ночам? 3) Хороший ли аппетит? 4) Где болит? 5) Есть ли кашель? Эти вопросы вручаются Нуаелю, который с помощью нескольких слов на хинди переводит их на английский для Ж. Б. Рана, а Ж. Б. в свою очередь переводит на гуркали. Ответам приходится проделать этот путь в обратном порядке, и после всех промежуточных инстанций они зачастую выглядят весьма странно. Шерпы покатываются со смеху. Они понимают только часть разговора, который начинается на хинди, продолжается на гуркали и затем снова переходит на хинди. К этому моменту смысл изменяется самым нелепым образом! Престиж Удо колоссален. Люди приходят к нему издалека, ибо он стал чем-то вроде полубога. Как восхищает трогательная наивность этих людей, доверяющих свое здоровье, а иногда и жизнь абсолютно незнакомому человеку. Впервые в жизни их осматривает настоящий врач. Когда они болеют, их обычно лечит деревенский знахарь или так называемый "исцелитель". Пациенты не всегда сговорчивы, так как связаны религиозными обычаями. Они корчат гримасы, когда Удо до них дотрагивается. Самое трудное — осматривать женщин. Они чрезвычайно стыдливы и ни за что на свете не разрешают прикасаться к себе, а уж тем более не соглашаются раздеваться. Однажды Удо удалось снять лохмотья с непальской девушки. Когда она была раздета наполовину, Саркэ, помогавший Удо, скромно удалился из палатки. Сама девушка на большее не согласилась. Всем нужно давать лекарства. Когда это возможно, Удо дает им соответствующие средства, в противном случае он раздает безвредные пилюли, производящие в основном психологическое действие. Но как они их употребляют? Не моргнув глазом, они глотают крем от загара и дружески меняются лекарствами, предназначенными для совершенно определенных болезней. Во всяком случае, они с большим мужеством переносят любые хирургические операции. Однажды приходит несчастный юноша с двойным открытым переломом запястья. Из-под массы гноя вылезает кость, рука распухла, а кисть раздулась до невероятных размеров. Очевидно, дело плохо. Посредством все того же сложного процесса перевода Удо выясняет, что несчастье произошло две недели назад. Он предлагает родителям ампутацию — как единственное средство спасти их сына. Они отказываются и дают понять, что именно им нужно: перевязка. Ничего не поделаешь. Удо дает пациенту морфий и затем пытается поставить кости на место: кое-как это ему удается, и, наконец, он кладет руку в гипс. -Что же будет дальше? — спрашиваю я с беспокойством.— Ведь никто не будет менять повязку и через несколько дней нагноение возобновится. -Ничего не поделаешь. По всей вероятности, недели через две он будет мертв.— В его словах звучит такой фатализм, что мороз подирает по коже. Однако он прав, мы не можем рассуждать здесь так, как в Европе,—вокруг нас еще средневековье. Я думаю обо всех этих несчастных жертвах эпидемий, от которых они не в состоянии защититься: нет ни врачей, ни вакцины. В таких странах смерть легко находит дорогу. Отбор здесь строгий. Во время своего длительного отступления мы часто встречаем похоронные процессии. Нам с Ляшеналем не доставляет особого удовольствия смотреть на похоронные носилки, столь напоминающие наши собственные. Умершие завернуты в саваны странных цветов. Перед ними несут трубы, эхо от которых долго отдается в горах. Родственники и друзья умерших идут молча, не проявляя особой скорби. Смерть — всего лишь переходный этап. В ней нет ничего печального: ведь человек возродится в других, более совершенных формах. Тела зарываются по берегам Кришна-Гандаки, и муссонные потоки уносят их вниз, к священному Гангу. Каждый день Удо ухаживает за больными участниками экспедиции. Он постоянно бегает за своим ящиком с лекарствами. Этот ящик находится либо намного впереди, и нам приходится догонять его, либо далеко в тылу, и мы вынуждены долго ждать. Однако ни я, ни Ляшеналь обычно не спешим видеть нашего друга за работой. Постепенно сказывается введение больших доз пенициллина: лихорадка ослабевает, и призрак общего заражения крови отступает. Я начинаю разговаривать и интересоваться окружающим. Однажды на зеленой лужайке в Путликете Удо, как обычно, принимается за меня. -Не кричи так,— просит он. -Пожалуйста, Удо, осторожней! -Я стараюсь делать как можно осторожней. Приготовьте. Ну как, больно? Я напрягаю всю силу воли, чтобы вынести боль, и стискиваю зубы: -Все в порядке. Я даже не почувствовал. -Прекрасно,— говорит Удо.— Ножницы. -А-а... а!.. Боль пронизывает все тело. Удо объявляет: — Первая ампутация! Мизинец! Сердце вздрагивает. Мизинец не так уж необходим, но все равно мне его жаль! Первая ампутация. На глаза навертываются слезы. Удо протягивает мне отрезанный палец. -Может быть, хочешь взять его на память? -...! -Знаешь, его можно сохранить! Но ты как будто не проявляешь особого энтузиазма! — Он мне совсем не нужен: хранить черный, совершенно сгнивший мизинец... не вижу в этом никакого смысла. Небрежно бросая "сувенир" на крышку контейнера Удо говорит: — Однако ты не сентиментален. Граница между живой и мертвой тканями теперь отчетливо видна. Удо орудует распаторием 1, и ежедневно я лишаюсь одной-двух фаланг на ногах или руках. Все это делается без наркоза, под открытым небом, когда можно и как можно. Иногда Удо оперирует в туземном жилище, иногда у обочины дороги, в неизбежной пыли, подчас он работает рядом с рисовыми болотами, несмотря на сырость и пиявки, и снова посреди поля, под дождем, укрывшись под зонтиком, который держит дрожащей рукой Ж. Б. Рана. Без передышки Удо чистит, режет, перевязывает. Во время операций, когда мы терпим эти муки, когда вокруг нас тошнотворные запахи: гной, кровь, сочащиеся сквозь бинты, и сотни мух, сидящие на ранах,— как это ни странно, мы зачастую становимся свидетелями забавных инцидентов. Сейчас после первых муссонных дождей, настало время рассаживания риса. Все, кто только может работать, заняты на рисовых полях. Найти носильщиков для экспедиции становится невозможно. Мои товарищи очень обеспокоены: мы должны выбраться отсюда любой ценой. Удо просит Ж. Б. Рана воспользоваться своим авторитетом и применить крайние средства для вербовки носильщиков. Он напоминает, что мы находимся под покровительством магараджи, который не потерпит, чтобы нас задерживали в тот момент, когда мы хотим покинуть страну. Ж. Б. делает все, что в его силах, но безуспешно. Мы предлагали сверхвысокую цену, однако вскоре выясняется, что, чем дальше мы проникаем в районы интенсивного земледелия, тем больше возрастают наши затруднения. В продолжение многих и многих дней мы идем через эту самую необычайную страну, спускаясь из высоко расположенных ущелий Непала на равнины. Пройдя в течение целой недели вдоль Кришна-Гандаки до Кусма, мы вынуждены изменить выбранный нами путь: вода в этой огромной реке так поднялась, что переправа очень опасна, если вообще возможна. Поэтому в Кусма мы покидаем Гандаки и пересекаем высокие холмы, чтобы выйти в бассейн Анди-Кхолы, текущей параллельно Гандаки. Ее берега еще проходимы. В Тансинге мы снова возвратимся на старую дорогу. Экспедиция превратилась в скопище изможденных людей, уныло бредущих непонятными дорогами. Нас поддерживает одно желание: как можно быстрее попасть в Индию. Бесконечный спуск по нескольким долинам под вечным дождем или во влажную жару муссона оказывает на всех пагубное влияние. Мои товарищи потеряли энергию. Кузи и Террай замыкают. Нуаель впереди. Когда мы подойдем к границе, он отправится в Горакпур, чтобы организовать обратный проезд по индийской железной дороге. В центре отряда — Удо, Ишак, Ляшеналь, Ребюффа, Шац и я. С каждым днем Ляшеналь становится все более нервным. Малейшая задержка выводит его из себя, и он клянет носильщиков. Во время остановок мы иногда оказываемся бок о бок. Он читает единственный детектив экспедиции, читает маленькими порциями, чтобы продлить удовольствие. Насколько я понимаю, это рассказ о каком-то безголовом человеке. Это единственное, что я уловил. -Черт знает сколько времени мы теряем даром! -Немножко терпения, Бискант. Это все не так-то просто. -А Ж. Б.! Не кажется тебе, что он мог бы быть немножко порасторопней? -После тяжелого перехода на всех действует жара. -О, дьявол! — взрывается Ляшеналь. -Осталось идти немного. После Тансинга всего два дня ходьбы до Индии. Теперь можно уже считать не дни, а часы. Все, о чем я мечтаю,— это хорошая больница с современной операционной, с массой медикаментов и бинтов, которые бы постоянно менялись... А главное — побольше ваты! Дело в том, что за последнее время у нас стало очень мало ваты, хотя Удо использует все мало-мальски пригодные куски. Медицинский спирт кончился, и иглы приходится дезинфицировать в моем одеколоне. -Слава богу, что с нами наш эскулап,— с признательностью замечает Ляшеналь.— Я просто не представляю, что бы мы делали без него! -Тебя-то уж, наверное, тут не было бы! Но не кажется тебе, что он мог бы быть чуть-чуть... помягче? Черт побери, какую адскую боль он иногда причиняет! Видишь ли, этим хирургам наплевать, под наркозом человек или нет, они преспокойно режут, колют, кромсают. О, мы несчастные! И какой мы устраиваем дуэт! Как приятно жаловаться! 1 Хирургический инструмент в форме скребка, применяемый для чистки костей и отделения живой ткани от мертвой | Читать дальше >> |