Владимир Николаевич Шатаев. Категория трудности

ГЛАВА I. ВЫШЕ ГОЛОВЫ

Некоторое время я еще упирался локтями в плотный, облизанный ветрами фирн. Но вдруг обозлился на собственные руки, которые сопротивлялись без моей на то воли - по инерции уходившего из меня вместе с силами, вымороженного вместе с душой и не имевшего никакого смысла упрямства. Тогда я развел их и опустился на живот, уткнувшись в шершавый, похожий на рафинад, слежавшийся снег... Кавуненко и Пискулов смотрят мне в затылок. Хорошо, что не видят лица - я не хотел бы, чтобы они прочли на нем все, что я думаю о них, и о себе, и о глупой страстишке, которая привела нас сюда. Они смешны своей дурацкой верой в эту игру. Пора бы и отрезвиться, хотя бы здесь, на высоте семи тысяч метров. С возрастом, кроме веса, нужно бы набирать кое-что еще... У них росла только наивность... ничто не остужает их пыла. Даже этот чужой, непригодный для жизни, унылый мир ледников и камня, где глазу жутко и холодно, где каждая молекула кислорода на счету... Они хотят, чтобы я вместе с ними на карачках тащился еще полкилометра вверх... ради игры, которая - мне теперь ясно - не стоит свеч... Я ухмыляюсь, поскольку они считают: полежит, отдохнет и поднимется... как всегда! Но на этот раз я не встану. Я злорадно думаю, что мне повезло: у меня гипоксия - горная болезнь. И по формальному праву, и по совести я могу не вставать - там, на земле, людям в моем состоянии дают кислородную подушку... Все трое мы впервые идем на пик Коммунизма. Впервые вообще выступаем в высотном классе. До сих пор я брал себя в руки и поднимался, поскольку считал это важным, - от этого зависело не только восхождение, но и успех сезона для каждого из нас. Теперь я понял никчемность этих страстей. Они ничего не дают им так же, как и мне. Я буду лежать и не шевелиться... Закон альпинистской связки обязывает спускать меня вниз... ...Я перекатываюсь на спину и смотрю прямо в зе-нит диковинного, неземного вечернего неба... Это не небо... У него нет глубины и прозрачности. Это неподвиж-но нависший бескрайний потолок, густо намалеванный ультрамарином халтурной рукой. На земле не бывает такого неба. Кажется, если запустить в него камень, можно пробить дыру... В этом застывшем, сверкающем снегом и льдом, громадном, давящем масштабами мире мы всего лишь три мелкие малозаметные точки. Стоит побывать здесь, чтобы осознать свою бесконечную малость... И все же, как кляксы, мараем его ослепительную белизну. Я думаю, как непохож Памир на Кавказские горы, уютные, домашние и интимные, как окраинные улочки старого европейского города. Здесь же все огромно и первозданно, все дышит свежестью сотворения. И кажется, будто и в самом деле только что было изречено библейское: "Да будет свет!" Здесь теряется чувство расстояния: не поймешь, что далеко, а что близко. Нет визуальных пропорций - до тех далеких отрогов, которые по правую руку, ходу окажется час, а до этой близкой вершины, по левую, - сутки. Только когда тянешься сюда тысячу за тысячей, когда не поймешь, что у тебя гремит: вещи в рюкзаке или это собственные кости, когда глаза западают в глазницы и не видать, что справа, что слева... тогда блекнут красоты, а загадки и парадоксы вовсе не интригуют... Психика идущего сюда имеет лишь два направления: туда, откуда тянутся его следы, где есть человеческое тепло и совместимость с жизнью, и в противоположную сторону, где нет ни того, ни другого... ...Мне повезло - мои мысли направлены только в одну сторону: вниз, где базовый лагерь... Где Юра Визбор поет свои песни, а доктор рассказывает анекдоты. Где остался Олег Абалаков и куда с высоты шесть шестьсот спускали Сашу Воронова. Они смотрели на нас с откровенной завистью, когда мы с рюкзаками и ледорубами выходили на этот маршрут. Визбор злился на доктора за то, что тот не пускал его выше пика Космонавтов... А Олег... Он, кажется, вообще не вышел из палатки. Тогда я хорошо понимал его - второй сезон неудача. "Пик Коммунизма не принимает его", - говорили в лагере. Было время, когда Олега снимали с высоты 7200 метров - заболел, не дотянув до вершины 245 метров... На этот раз ему удалось побывать только на разведке югозападного ребра, по которому мы хотели сперва идти к вершине. Когда воз-вращались обратно, он прыгнул через трещину - простенькую, элементарную - и растянул себе ногу. И это Олег! Который даже на фоне мастеров скалолазания мог выглядеть как акробат-виртуоз... Так что на маршрут выходили мы вчетвером. Это не первопрохождение - мы идем по пути Евгения Тамма. И если не считать ледника Бивачный, где пришлось прыгать через крупные трещины и блуждать среди ле-са сераксов - причудливых ледяных столбов, - пона-чалу все шло довольно гладко. Часам к пяти, судя по моему альтиметру, перевалили за шесть тысяч. Но до темноты времени хватало, и мы решили сделать еще рывок, чтобы дотянуть до плато пика Правды. Здесь, на высоте 6200 метров, отрыли уютную пещерку для ночевки - копали в охотку, старательно, любовно и весело. Сил хватало! Казалось, так оно и будет до самой вершины. Во время ужина Кавуненко, сосредоточенно глядя в кружку с чаем, сказал Воронову: - Хочешь, я отгадаю, что у тебя в левой руке? Воронов помолчал и угрюмо кинул - Что ж, мне теперь носовой платок из кармана нельзя достать?.. - Злишься?.. В горах не новичок, знаешь, чем такие вещи кончаются. Лучше сейчас скажи, пока не поздно. Завтра с утра и спустим. - В горах не новичок, знаю и говорю - идти могу! - Ну-ну... можешь так можешь. Утром вышли в том же составе. Несколько часов спустя мы с Кавуненко оторвались от второй связки и намного ушли вперед. На 6600 решили подождать Пискулова и Воронова. Пискулов вскоре пришел. А Саши Воронова нет и нет... Через некоторое время он появился, еле волоча ноги... Я спросил его молча - глазами. Он кивнул головой... Тогда мы раскидали Сашины вещи по своим рюкзакам, повернулись и пошли обратно к нашей пещере на 6200. Наверху болезням вольготно... Высота - их стихия. Странно: здесь путь человека лучше всего измеряется временем, а течение болезни - пространством. Между легким першением в горле на старте и удушьем на финише - интервал, который правильней мерить рулеткой. Чем больше метров над уровнем моря, тем скоротечней болезни. Каждый метр умножает их силу. Насморк на восьмой тысяче может оказаться смертельным. И пока мы карабкаемся, набирая свои сантиметры, болезни бегут семимильными шагами... ...На биваке 6200 была у нас удачная встреча - с пика Правды спускалась группа. Мы попросили этих ребят помочь Воронову дойти до базового лагеря, а сами на другой день с утра пораньше тронулись в обратный путь. Мы оставляли Сашу угрюмым и мрачным. Я ему сочувствовал... Смешно - я сочувствовал ему! Теперь я понимаю, что это он бы мог нам сочувствовать. Так я думаю теперь. А тогда... Тогда, огорчаясь за Сашу, я радовался, что это случилось не со мной. "Тогда" было десять часов назад. Десять часов назад меня раздражали те, кто не понимал моей страсти. Теперь наоборот все. Что осталось от вчерашнего Шатаева? Желания, чувства, вкусы, характер - те, что были десять часов назад? Ничего, кроме сухой, не связанной с эмоциями памяти фактов... - Ты как? - слышу я над собой хриплый, деланно-веселый голос Кавуненко. - Выползать бы надо. Хватайся за чуб и тяни себя, как Мюнхгаузен. Он человек правдивый... Только правда его не для каждого. У тебя получится... Мы с тобой не первый год в одной связке... Я молчу. Меня злит фальшь бодрячка. Смешит эта придуманная жизнь, игра в романтику, вера в ложные идеалы борьбы, мечту, цели. Игра?! Игра... С серьезной миной на лице... С головоломными умозрительными теориями оправдания... Кавуненко уходит. И вместе с Пискуловым выгребает снег из углубления, которое они отрыли для ночевки. Работают молча - не слышно ни слова. Зато слышно дыхание... Двигаются они медленно и после каждых двух-трех лопат отдыхают. Теперь ко мне подошел Пискулов. - Можешь? Я сперва промолчал, потом спросил: - А ты? Он не ответил. Я приподнимаюсь на локтях и, глядя ему в глаза, спрашиваю: - Объясни, для чего? Смысл?! Чтобы в карточку записали "пик Коммунизма"? Объяснишь - встану... На четвереньках буду карабкаться, пока ноги не протяну... - Чего объяснять? Нынче утром спроси тебя так, ты бы сказал - это, мол, философия старости! С такой нельзя жить - можно только доживать... - То утром, а то теперь... от того Шатаева духу не осталось! - Чушь! - Это опять Кавуненко. Он подошел и не сел, а буквально упал на "пятую точку". - Пусть полежит еще минут пятнадцать. Не сможет, пойдем вниз... Только учти: это не ты, а гипоксия в тебе говорит... Ты ведь по медицине спец. Небось в лагере новичкам говорил: горная болезнь, дескать, сопровождается апатией, потерей аппетита... Мол, не только к еде, но и к жизни... Пошли, Юра, - обратился он к Пискулову. - Пусть полежит еще. Он выскочит - я его знаю. "Философия старости... Доживать, а не жить" - умозрения чудаков. Но в одном они правы - вчера я действительно сказал бы что-то похожее... Это я помню... Так когда же я болен - вчера или сегодня? Стоит человеку трезво заговорить, как чудаки эти тут же приписывают все болезни... У меня ничего не болит. Я только чувствую немощь, похожую на ту, что во сне не дает человеку двигаться - убегать, догонять, защищать и защищаться... Чувствую какую-то меланхолическую и приятную жалость к себе. И еще: странное ощущение вялого, ленивого движения крови... Я и без Кавуненко знаю, что это гипоксия. Но только смутной, точно чужой логикой, без малейшей внутренней веры понимаю связь между болезнью и образом мысли... Я подумал, что живем по русской поговорке - верим до конца только в то, что можно пощупать, А здоровье лежит у подножия. Ибо горная болезнь убывает с каждым метром вниз так же, как и нарастает с высотой. Только... не все ли равно? Володя и Юра копошатся в пещере. По очереди они выползают из нее, волоча за собой штормовку, груженную снегом. Ко мне они не подходят - неужели так долго длятся пятнадцать минут? Каждый раз я с опаской смотрю на выход - появятся вместе, значит, ко мне... Я должен ответить им: вверх или вниз. А мне не хочется ни туда, ни сюда. Только лежать - неподвижно, спокойно... Прав тот, кто видит счастье в покое... Если б не эти двое! Почему всегда получается так, что мы не можем быть счастливы до конца? Что-то всегда омрачает... Кто-то всегда омрачает. Нет кого-то, чего-то - есть пугающие перспективы. Или возможность пугающих перспектив... Словно меда без дегтя и быть не может в природе... Сейчас я должен сказать: вверх или вниз - одно из двух. Третье желанно, как счастье, и близко, как локоть... Но третьего не надо... Сами обессиленные, измотанные, они не дадут мне покоя. Разве они поверят, что для меня хорошо то, что считается плохо? Они скажут - это философия старости... ..."Философия старости"! - бред легковерных младенцев... Остаться бы одному и лежать... Лежать, и больше ничего. Думать? Теперь и думать не хочется... Только лежать. Слово "хочется" теряет смысл. Я перестаю его понимать, как насытившийся чувство голода. Меня покидают желания... Когда и лежать не захочется, что тогда? Что может еще остаться? Что?! "...Доживать, а не жить..." Я вдруг подумал: умирают как засыпают - емкое сознание становится плоским, потом линейным, после переходит в редеющий все больше и больше пунктир... И пустота... я ощутил ее в себе - крутящую, тошнотворную, взрывчатую, все перевернувшую пустоту... ...Внезапная и мгновенная сила словно всосала все мои внутренности, подтянула их к горлу, и опустевшая грудная клетка заполнилась густым, распирающим страхом... Страх тогда отвратителен, когда он сочится тоненькой, хилой струйкой, брызгами кислоты разъедает душу, парализующим ядом проникает в кровь... Мощный взрывчатый страх, тот, что приходит не всегда и не к каждому, поит человека небывалой силой, дает ему ясность мысли, реакцию и точность мангусты, вызывает чувство внезапной омоложенности и потому порою оставляет у человека пожизненные впечатления полнокровно прожитых минут. Кто испытал такой страх, знает, что это так. Страх - это жизнь! Бывает, что он похож на радость. Я понимаю это теперь. Понимаю, что он-то и вывел меня из состояния отрешенности, безразличия, вернул волю к сопротивлению. Я крикнул, наверное, слишком громко и слишком истерично - ко мне торопливо и испуганно двигались Кавуненко и Пискулов. В руках у Юры была пила, которой он, видимо, только что резал фирн. Я стоял на коленях. Как и когда успел это сделать - не заметил, но почувствовал, что могу встать на ноги в рост. Однако подниматься не стал - сообразил, что делать этого не следует: слишком большая нагрузка сразу, можно потерять сознание. Меня слегка покачивало, и Пискулов, заметив это, сказал: - Ложись, ложись... Сейчас "упакуем" в спальный мешок и пойдем вниз... - Погоди... - перебил его Володя. - Что, решил?! - Он показал пальцем на вершину. И, не дожидаясь моего ответа, хлопнул по плечу Пискулова. - Я же говорил - выскочит... - Надо спускать, Володя... Володя смотрел на меня весело, не обращая внимания на слова Юры. Пискулов не учел: мы с Кавуненко не первый сезон в одной связке... Я потянулся к пиле. Пискулов растерянно убрал ее за спину. - Пилу дай... - сказал я. - Зачем?! - Дай пилу, тебе говорят! - гаркнул на него Ка-вуненко. "...Двигаться, двигаться! - думал я. - Это все говорят: и теоретики - доктора и практики - альпинисты. Только одно лекарство, одно спасение. Что-то как-то делать - сидя, лежа, ползком..." Я медленно, осторожно поднялся на ноги. Горы вдруг сдвинулись с места и наклонились вместе с горизонтом, словно я выглянул в иллюминатор заложившего вираж самолета, и, точно балансируя, заходили то вверх, то вниз. Кавуненко подхватил меня сзади и сказал: - Придется идти вниз... - Не придется... Я снова встал на колени и на четвереньках потащился к находившемуся метрах в десяти от меня небольшому снежному уступу. На стенке полуметровой ступени, как на срезе дерева, четко виднелись грязно-серые, плотно слежавшиеся слои. Снег хорошо пилится. И дело приятное, если здоров, - столько же успокаивает, сколько и оживляет. Выпилить снежный кубик со стороной сантиметров в тридцать - минута, не больше. Я его резал вечность. Пила казалась тяжелой, не подчинялась, зигзагами крошила ребро. Я положил ее, решив отдохнуть, а когда взял снова, почувствовал, что она стала намного легче... И тогда я увидел, что небо надо мной теплое, а горы веселые и вполне сговорчивые. Я подумал: все, что со мной здесь случилось, все хорошо и правильно. Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа в пещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шел во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только на полпути пришлось отдыхать... Снежные опилки летели во все стороны, брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я подставлял лицо ближе. Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама - под действием одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не резала - она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь зубьями снега. Когда выдохся окончательно, подумал: "Почему правая? Можно и левой, хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой..." Пила идет вкривь и вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю - я качаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело - гонять по жилам собственную кровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется, что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась. Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет. Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Еще час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей, понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как настройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают снежные брызги. * * * Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мной сквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекос измученных, задубевших от мороза и ветра лиц. Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех - ветер дул с другой стороны. - Самый ценный труд - мартышкин, - сказал Кавуненко. - Это он сделал мартышку человеком. Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступ гипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всяких подробностей хватило бы на год. - Правдивая шутка, - сказал я вслух. - Не забудь о ней, когда пойдем дальше к вершине... - Он никак на вершину собрался? - усмехнулся Кавуненко. - Семь пятниц на неделе... - Неожиданно добавил: - Тогда ужин готовь. При слове "ужин" Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбирать спальный мешок. Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее на спальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то в свод пещеры. - Еще один... - сказал он мне, кивнув в сторону Пискулова. - Перешла икота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. - И, резко повернувшись к Пискулову, зло кинул: - Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать... Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок - помирать! Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавом штормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени. Ему и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь, когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и он отпустил себя. Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он не шевельнулся. - Ну что? Рот ножом разжимать? - Володя сказал это кисло, без обычной твердости, словно выбился из сил. Юра удивленно посмотрел на него, положил на язык пару таблеток и задвигал челюстями механически, выполняя нужное, но неприятное дело. Мы с Кавуненко вылезли из пещеры. Температура быстро падала. Пар от дыхания мгновенно кристаллизовался и оседал на лице и вороте одежды, припудривая их изморозью. Я сказал Володе, что он зря расставил точки над "и" - желание скрыть болезнь давало Пискулову силы бороться с собой. - Хоть на этом держался бы... Кавуненко притулился к снежному брустверу и долго молчал. Мне показалось, что он засыпает. Я тронул его за плечо. - Ну что? Что?! Думаю я, думаю... Ерунда это все. На этом не продержишься. Через полчаса решил бы стать честным: нельзя, мол, скрывать от ребят... Люди слишком благодушны к себе, даже когда ведут войну против себя же. Тут грубость нужна. Мордовать себя надо. А лучше, когда другие мордуют. Обозлить бы его... - Человек должен сам справиться... - "Должен"! Все у вас "должен"... Моралисты... Ты час назад ничего не был должен. Альпинизм называл глупостью. Может, и прав был... Я понял не сразу. Ждал, что последняя фраза обернется, как всегда, очередной едкой шуткой. Но он смотрел в сторону, боясь заглянуть мне в глаза. Помолчав, он вяло опустился на снег и добавил: - Пошутил я. Не волнуйся... Я сделал вид, что поверил. Но в душе все же заподозрил... "Воюет не столько с Пискуловым, сколько с собой", - подумал я. А до вершины оставался один переход... Всего лишь полкилометра... Полкилометра? Пятьсот метров вверх! Сто шестьдесят пятый этаж! Только не по готовым ступенькам... Но лучше об этом не думать. Лучше думать, что позади семь "кило" вертикали, год подготовки... Нет, не год - шесть лет! Или больше?.. Я тогда так и не понял, что было с Кавуненко: прихватила ли и его горная болезнь, или это реакция сильного утомления? Только видел, что он без конца глотал витамины и после ужина несколько раз тянулся к фляге с лимонным напитком. Если это была гипоксия, то справился он с ней отлично... С северо-запада, закрывая оранжевый край закатного неба, быстро ползла на нас блекло-синяя туча, тугая, выпуклая, словно брюхо огромного животного. Ветер дул резкими порывами и с каждым разом становился все крепче. Кавуненко вдруг встал и сказал: - А стенку все же надо поставить на место. Гони сюда Юру - мы с ним займемся. Может, успеем, пока пурга не нагрянула? Пискулов спал, сидя на рюкзаке все в той же позе. Черты его заострились, лицо вытянулось и приобрело какой-то странный синеватый оттенок. И если бы не тяжелый с присвистом сап, можно было подумать... Просыпаться он не хотел - ошалело взглянул на меня и снова закрыл глаза. Но я растолкал его. Он оказался молодцом и доставил хлопот куда меньше, чем я ожидал. С минуту посидел, набираясь сил, и, одолев себя, выполз из пещеры. Я почему-то подумал, что парень этот ни при каких обстоятельствах не теряет своей интеллигентности, и вспомнил альпинистский фильм, который видел еще в Москве перед отъездом на Памир. Меня тогда покоробила подчеркнутая, умышленно выпяченная духовная простота героя - дескать, они-то, "простые парни", только и способны на истинное мужество. После часто всматривался в лица собратьев - искал подобие, искал лица, умиротворенные жевательной резинкой, с интеллектом, ушедшим в скобяные подбородки. Увы! Я сейчас думаю, откуда это принятое стереотипное отождествление примитива с мужеством? Не от ранних ли мальчишеских впечатлений, когда авторитет добывается кулаком? Откуда взялось мнение, что ресурс мужества скудеет там, где есть природный ум и интеллект? Говорят, чем у человека выше интеллект, тем сильней в нем реакция страха. Думаю, так и есть. Гейне сказал об этом емко и точно: "Ничто не страшно только дураку". Если оно и существует, бесстрашие, то лишь от непонимания, недооценки опасности. Выражение "презирать опасность" могут употреблять только люди, знакомые с ней все больше по переходу через проезжую часть. Нет, не на том стоит мужество... Мужество - это способность проходить дистанцию, где сплошными барьерами стоят страх, бессилие, неверие в себя, отказ от борьбы, так я думаю... Те, кто готовит себя для штурма вершин, не упускают возможности лишний раз "перескочить через пропасть". Они тренируют в себе силу духа не попутно - "заодно", а специально и продуманно, как балерина добивается пластики, канатоходец - чувства равновесия. Работа, прямо скажем, не для ленивого и ограниченного ума. Такой не приемлет ее, поскольку при всей своей лености немедленно узрит в ней смехотворные и чужие привычки - те, что пренебрежительно назовет "самокопанием", но что, однако, носит уважительное имя "самопознание". Он познает себя все больше на трамвайной горизонтали и признает лишь вертикаль, по которой движется лифт. Не получив вещественного ответа на вопрос: "Зачем ходить в горы?", он тут же скажет: "Умный в гору не пойдет!" И решит это для себя раз и навсегда, хотя бы из неистребимой тяги к стопроцентной конкретности, к делению всего существующего на "плохое" и "хорошее". По статистике около восьмидесяти процентов альпинистов имеют высшее образование. Среди них кандидаты, доктора наук, писатели, журналисты, рабочие. Широко известны в альпинизме имена академиков Александрова, Виноградова, Летавета, Хохлова, Тамма. Интеллигентность человека, конечно, не доказывается дипломом вуза. Так же, как далеко не всегда можно мотивировать ее служебным положением или родом занятий. Если, скажем, за интеллигентность принять умение творчески воспринимать жизнь, обостренное чувство этики и страсть к познанию, если слово "интеллигент" считать противопоставлением слову "обыватель", то у станков можно встретить немало интеллигентных людей, а у конструкторских кульманов, к примеру, наоборот, неинтеллигентных. Нет, диплом - это далеко не признак. Когда он один. Но гора дипломов - дело совсем иное. Здесь количество дает новое качество. И если высшее образование еще не повод, чтобы назвать спортсмена интеллигентом, то подавляющее большинство высших образований в альпинизме дает ему право называться спортом интеллигенции... Примус заиндевел и пока что обжигал пальцы морозом. Здесь, на высоте, альпинист каждый раз достает его из мешка опасливо и тревожно. Эта "бабушкина" техника, ставшая ныне символом всего примитивного, устаревшего, решает судьбу восхождений, решает судьбу восходителей. Лучше лишиться пищи, чем остаться без примуса. Он согревает нас изнутри и снаружи. А кипяток на высоте ценней и "питательней" лососевой икры. Только примус - штука предательски ненадежная. Вероятность его разгорания имеет лотерейный характер. Порою он не горит оттого, что откровенно ломается, а порою не работает, потому что вдруг не работает. Целые группы альпинистов-высотников, глядя, как кто-то из них разжигает примус, ждут своего приговора... Я заправил его бензином и нажал на поршень подкачки. Поршень прошел до отказа, зацепился за что-то и обратно не сдвинулся с места... Вот и приговор! Переохлажденные, ослабленные гипоксией организмы не выдержат. Дай бог, чтобы до утра в группе не началось пневмонии, ангины или еще какой-либо страшной для этой высоты хвори. Оставалось одно: лезть в спальные мешки и обогреваться собственным теплом. Утром, если будет погода, спускаться вниз... Черта с два! Я схватил примус и стал его трясти. Попробовал поршень - ни с места!.. С минуты на минуту начнется буран, с минуты на минуту вползут ребята с надеждой согреться. Спичку зажег на авось. Пламя вдруг взметнулось, лихорадочно и шумливо полыхнуло несколько раз и исчезло, упорхнув в свод пещеры. Поболтал бензин в баке и сделал вторую попытку. Горелка вспыхнула синим напористым пламенем. Примус надсадно завыл, и так угрожающе, что, казалось, вот-вот разлетится на части. Ненастье словно обрушилось. С ходу набрало силу и завьюжило, закрутило... Все вокруг перевернулось вверх дном. Пискулов и Кавуненко ввалились запорошенные, задохшиеся, с исколотыми снежной крупой лицами. Кавуненко отдышался и сказал: - Говорят, рая нет? А это что? - повел он рукой и, коснувшись примуса, добавил: - А это что?! Ну, расшуровал. Уйми пламя-то - расплавимся. - Уйми попробуй... В "раю" в это время градусник показывал минус восемнадцать. Хотя под действием примуса ртутный столбик уже подрос и поднимался довольно быстро. Снег в бачке распустился и стал теплой водичкой. Юра Пискулов вертел кружку в руках, жадно смотрел на воду, но зачерпнуть не решался, боясь, как говорят, получить "по рукам". Я снял бачок с примуса и налил ему с полкружки. Он заглотнул все одним махом и облегченно вздохнул. Кавуненко глядел, как запрокидывается Юрина кружка, словно игрок в теннис на пущенный мяч. После без всякого расчета на успех, больше для юмора, сказал: - А мне? Сизифа мучает жажда. - А ты потерпишь... - Да, греческие боги были изобретательны - подкинули работенку Сизифу! Так что? Вопрос о смысле нашего труда остается открытым? Молчите, девочки? Стыдно?.. - Кавуненко вытянул свои длинные ноги притулился головой к рюкзаку и, подложив руки под голову, чем-то очень довольный, заговорил, обращаясь к самому себе: - Нет, братцы. Сизифов труд не так уж бессмыслен... В душе он верит, что когда-нибудь вкатит свой камень и получит прощение - иначе - никакая сила, даже божественная, не заставила бы его это делать... Он его вкатит... По теории вероятностей когда-нибудь случается самое невероятное... По этой теории в некий час заклинание богов не сработает... Обязательно! И Сизиф вкатит свой камень на самый верх! Обязательно! Иначе грош цена теории вероятностей... Иначе грош цена вообще диалектике... Труд не бывает бессмысленным. Когда-нибудь всем станет ясно, зачем мы катим свой "камень" к вершине... Слушай, Шатаев, дай водички... Сизиф хочет пить. Пойми, нигде не сказано, сколько весил сизифов камень. Зато всем известно, что семитысячников в Греции нет. Ведь я два пуда... не вкатил - на горбу припер к началу восьмой тысячи... Всех нас мучила африканская жажда. В условиях кислородного голода, давления в два с лишним раза ниже нормального, когда язык на плече, а сердце на предельном режиме, организм выделяет непривычно большое количество влаги. Оттого и теряем мы каждый раз по пять-семь килограммов веса. Но в высотном походе весь расчет на выносливость сердца. Мы старались не перегружать себя жидкостью. Стало быть, если и пить воду, то пить ее, так сказать, в оптимальном виде. Сейчас нужно было не только утолить жажду, но и согреться и получить витаминную дозу. Сейчас нужен был чай с настоем шиповника - горячий и в меру крепкий. Кавуненко решил, что "черный день", на который оставляли мы самые ценные и лакомые продукты, наступил, и скомандовал выдать их "на-гора". - Не такой уж он черный, - сказал вдруг Юра. - Бывали и хуже... - Н-ну, Юра!.. - захлебнулся от восторга Кавуненко. - Просто слов нет... Теперь за тобой следи в оба... Слышишь, Шатаев, следи за ним в оба - не то схватит ледоруб и побежит на вершину! Юра и сам удивился. Облегчение, как часто бывает, пришло к нему сразу. Будто развязался узел, который сдавливал горло, стягивал сосуды, и теперь по жилам легко и свободно растекалась кровь. - Это от запаха маринованных грибов, - балагурил Кавуненко. - Погоди еще, что будет, когда Шатаев подаст разноцветную икру, кильку вскроет... - Век бы ее не было, твоей икры... - сказал Пискулов. - Внизу, когда в охотку, зажимали, а теперь... - Видишь ли, Юра, так уж устроено: чем ближе к небу, тем этот продукт доступней... И аппетит у тебя не по правилам. В медицинских справочниках сказано: с высотой избирательность вкусов сужается - ничего не хочется, кроме кислого, соленого, острого... - Ты прав. - Юра схватил лимон и, откусив, как от яблока, сжевал, не моргнув глазом... Счастье наше и впрямь было тревожным. Тем больше, чем больше неистовствовала погода. Казалось, что нарастание этого бешенства имеет близкий предел, что после него произойдет нечто страшное - катаклизм, который снесет горы, сровняет рельеф. Надрывный вой повышался все больше и больше, переходил в свист и то и дело перекрывался раскатистым гулом сходящих лавин... Мне долго не удавалось заснуть. А под утро снились кошмары - бесформенные, расплывчатые. Что-то тяжелое, стонущее, кричащее нажимало на грудь. И почему-то ясно слышался крик Пискулова: "Стой! Кто идет?" Я открыл глаза. Непроницаемый мрак Вокруг глухая ватная тишина. Что-то словно вцепилось в горло, прерывая дыхание. Мне вдруг показалось, что я в могиле. Забыв, что спеленат спальным мешком, я попытался поднять руки и испугался еще сильнее. Рядом раздался стон и чье-то, словно прорвавшееся, частое, всхлипывающее дыхание. Вспомнил, что рядом лежит Пискулов. В памяти сразу же восстановились подробности нашего положения, и вдруг ошарашила мысль: нас накрыла лавина! Расстегнув мешок, достал из кармана спички, чтобы зажечь свечу. Головка занялась было жухлым тускнеющим пламенем и погасла. Я извел чуть ли не полкоробка, прежде чем сообразил, что огню, как и человеку, нужен кислород. Где-то рядом должен стоять рюкзак. На ночь, перед тем как залезть в спальник, я положил на него фонарь. На ощупь разыскал его и, осветив пещеру, направил луч на входное отверстие - если лавина, то у входа должен быть снежный завал. Но здесь было чисто - ни комочка. В проем вдавался полукруглый выступ сугроба - пурга замуровала нас, и мы оказались запертыми внутри снежной полости. С души отлегло. Раскопать сугроб легче, чем пробить многометровую толщу лавины. Задохнулись бы прежде, чем выбрались на поверхность. Пискулова будить не стал. Растолкал Кавуненко, и мы взялись за лопаты. Через несколько минут снег над нами обвалился. Сквозь дыру прорвался сноп света и свежий морозный воздух. Нестерпимая, беспощадная белизна шибанула в глаза, заставив зажмуриться. Мы невольно потянулись к защитным очкам. Но я все же не утерпел и, прежде чем надеть их, посмотрел на вершину. Склон, на котором мы находились, был в тени, но контуры оделись в ослепительно огненную окантовку с уходившими на запад и таявшими в бесконечности золотыми ножами. На самом верху, сверкая солнечными бликами, обманчиво-миролюбиво маячили белые снежные флаги. В панораме приземистых вершин и островерхих пиков уходящих вдаль хребтов чувствовалась утренняя стылость, тихая неподвижность. Мое "созерцание" длилось не более полуминуты. Зная, что вся эта призывная красота опасна, я заставил себя надеть очки. ...Час спустя мы продолжили восхождение. А в 16 часов 10 минут Кавуненко, Пискулов и я, стоя на вершине, обозревали Памир. ...Здесь все, что вокруг нас, все под нами... Под нами земля, ощетинившаяся сотнями пиков... Странная раздвоенность сознания вызывает странный вопрос: кто ми такие? Чужие самим себе! Сейчас мы те великаны, у кого шаблонная мысль: "Человек - хозяин мира" - становится чувством, кому кажется, что переступить с вершины на вершину и зашагать по планете - пустячное дело, и те подслеповатые, с бесконечно малым жизненным обзором, кто путается в нитях микроскопически сотканной жизни... Мы начали спуск, и горы снова стали над нами расти. И с каждым шагом вниз все больше и больше ощущали себя мелкими, легкоуязвимыми существами. С каждым шагом возвращалось к нам все наше субъективное человеческое - страх, сомнения, осторожность, раздражительность, эгоизм, подозрительность, расчет на кого-то... Хотя, возможно, в другой, много меньшей мере, чем накопили мы все это на равнине. Приближаясь к плато пика Правды, мы увидели маленькую фигурку в голубой анараке с откинутым капюшоном. Она стояла у входа в пещеру и махала нам рукой. Я узнал Асю Клокову - подругу моей жены, альпинистки Эльвиры Шатаевой. В пещере было тепло. Бушевал примус. Подрагивала крышка кастрюли, испуская дурман, от которого кружилась голова... - Это для вас, - сказала Клокова. - Я давно вас заметила. Догадалась, что это именно вы... вернее, подсчитала по времени. Я спросил: почему она осталась здесь? Не заболела ли? Ася криво усмехнулась и ответила не сразу: - Я ведь женщина... А женщин на военный корабль не берут - дурной талисман. И меня не взяли с собой, чтобы несчастья не принесла. На плато пика Правды они поднялись вчетвером - трое мужчин и женщина. Клокова не напрашивалась. Группа в этом составе сложилась еще задолго до выезда в горы, и ни у кого из ее членов возражений против участия именно этой женщины не было. И понятно: Клокова - сильнейшая восходительница и по праву может считаться лидером украинских альпинисток. Весь год она усиленно готовилась к этому восхождению, ибо должна была стать первой женщиной, поднявшейся на пик Коммунизма. По дороге к плато пика Правды Ася почувствовала, что за ее спиной ведутся разговоры, обсуждения... Наконец здесь, на самом плато, ей предложено было остаться. Никаких объяснений на этот счет не давали, просто объявили как решение группы. Объяснений не было, потому что и объяснять было нечего. Я видел ее на восхождениях и знаю: она не отстанет, не подведет со страховкой и подчеркнуто будет идти на равных с мужчинами, не допуская в отношении себя каких-либо скидок и послаблений. Я знаю принципы спортсменок этого сорта. Ничто не заставит их идти по следам предыдущей группы, даже угроза жизни. Они будут ждать, пока следы заметет. Мы, мужчины-альпинисты, посмеивались над такой щепетильностью. Они отвечали на это: мужчине, дескать, не понять того, что женщина всю жизнь стоит перед необходимостью доказывать свое истинное равноправие. В душе, мол, у женщины постоянно желание убедить, что женская жизнеспособность не уступает мужской. И в альпинизме женщины не нахлебницы, а равноправные восходители. Они были бы правы во всем, будь они правы в главном - в равенстве женской и мужской жизнестойкости. Думаю, что многое в современной жизни было бы куда совершеннее, если бы правильно толковалось слово "эмансипация". Если бы слово это иногда не влекло за собой искаженных взглядов на реальность, смещения расставленных самой жизнью акцентов и приятия желаемого за действительное. К сожалению, альпинизм - удобная штука для женской "игры в мужчин". Оговорю, однако, - я вовсе не выступаю против того, чтобы женщины ходили в горы. Я только сделал вывод на основании опыта, что нужно реалистично смотреть на соотношение сил, на женские возможности в этом виде спорта. Понять этих ребят отчасти можно. Клокова - первая женщина, которая вышла на пик Коммунизма. Как она поведет себя? Каков предел ее возможностей, даже если она сильнейшая из лучших? Кроме того, женщина в такой маленькой группе, где каждому нужно вытоптать четверть маршрута, поднять четверть веса общего снаряжения, усложнит дело то ли физически, то ли морально, поскольку перед группой стоит выбор: или разделить между тремя обязанности четвертого (хотя бы часть их), тем самым усилив и без того тяжкую нагрузку, или позволить женщине работать на равных - тогда всю дорогу будет гнести чувство мужского стыда. (Впрочем, я только предполагаю мотивы, побудившие группу к такому поступку. Подлинные причины мне неизвестны.) ...После обеда мы вышли из пещеры и вдруг услышали голоса, доносившиеся снизу, из-за перегиба, где отлогость переходит в крутизну. Потом на плато стала выходить связка за связкой. Это украинская экспедиция. Их было очень много - человек тридцать пять. Они шли торжественно, устремив взгляды вперед, не замечая нас. В голове колонны шли сильнейшие... с развернутыми знаменами. Я подумал, что знамена лучше бы развернуть на вершине, а по склону двигаться не церемониальным, а альпинистским шагом и экономить силы, чтобы дойти до нее. Клокова схватила меня за рукав и кивнула в сторону приближавшейся двойки. Я всмотрелся и понял, что это женщины. Они прошли мимо, не поздоровавшись, может быть, не заметили... Ася вдруг наклонилась, будто поправляла завязку шекльтона, потом резко повернулась и ушла в пещеру. Возможно, она решила, что одна из главных целей этой экспедиции - поднять женщин на вершину пика Коммунизма. Мы вернулись в пещеру. Ася, увидав нас, украдкой спрятала платок. Но глаза, влажные, покрасневшие, не скроешь. Кавуненко, умевший разрядить обстановку, не умалчивая, не обходя больную тему, сказал гром-ко, без тени сомнения, что поступает правильно: - А где сила характера? Вся в платочек ушла? Тогда отожмем - прольем силушку наземь... - Тебя бы в женскую шкуру... Может, тогда бы понял... - Женщину понимаю. Я тоже честолюбец, но на трон непальского короля не претендую. - Факты вас не убеждают. Вы их в упор не видите... - Точно. Расскажи нам про Жанну д'Арк и Софью Ковалевскую. Только заруби себе на носу: история допустила случай, когда дамочка стала полководцем, но не было еще так, чтобы она была кузнецом. - Посмотрим, что ты скажешь через пару дней, когда эти двое спустятся с вершины! - Эти двое?! - Он подчеркнуто расхохотался. - Им до вершины и на чужих руках не добраться. Хочешь, я тебя успокою? Тогда слушай: ты поднимешься на пик Коммунизма. Ты... Шатаева, Рожальская... и еще два-три имени - не больше. В составе сильных мужских групп, при хорошей погоде и особой подготовке, но отсюда не вывод, что ваше восхождение откроет женщинам дорогу к этой вершине. Потому как оно не более чем вымученный всем скопом рекорд. Плохо, что после этого любая значкистка сочтет его нормой и станет выпархивать из себя, чтобы допорхнуть до семи с половиной тысяч. Очень стараетесь вы во всем становиться на равную ногу с мужчиной. А эмансипация - равенство прав, но не возможностей - Ладно, Володя, спасибо за "орден", только, я думаю, нас не пяток, а легион... - Знаю я твой "легион". Каждая внизу очень современна. С эйнштейновской дерзостью ставит под сомнение старые истины: кто, дескать, сказал, что мужчина сильнее меня? Дело, мол, вовсе не в мышцах - я зато терпеливей и духом крепче. Это внизу. А наверху, как высота да непогода прижмет, немедленно вспомнит: ах! Я всего лишь слабая женщина, у меня нет сил бороться, я останусь здесь... - А я знаю мужчин, которые на высоте вели себя так же . - Бывает... Только вы же первые говорите про таких: не мужчина, а баба. А про женщин наоборот: что, мол, поделаешь - женщина! Спору этому не было бы конца, и я прервал его предложением сходить на пик Правды, имея в виду "прогулять" Асю. Со мной согласились Чтобы пройти эту небольшую, трехсотметровую вершину, нам понадобилось несколько часов. Полюбовавшись видами, быстро спустились вниз. Не успели мы подойти к пещере, как на плато снова появилась экспедиция с Украины. Только двигались они теперь не так торжественно и без знамен. - Рановато, - удивился Кавуненко - Даже раньше, чем думал. Небось и до семи тысяч не дотянули... На этот раз они остановились. Многие подошли к нам, в том числе и руководитель. Верный себе Кавуненко сказал ему: - Ты мне напоминаешь Наполеона .. - И добавил: - После русского похода. - Куда с такой махиной на семь с половиной тысяч?! - Не в том дело. Просто вы перепутали склон пика Коммунизма с мостовой Крещатика. Парад на вершине проводили только боги. Да и то на Олимпе. Так разве это вершина? Пупырь! В альпинизме, как и во всяком деле, есть свои дефициты, "узкие места", проблемные узлы. Часто сюда приходят люди, которые смотрят на него слишком приземленно, ожидая получить некую вещественную пользу. Они порождают в нашем деле много неприятных явлений. К счастью, чем выше класс альпинизма, тем больше очищается он от этих явлений, хотя сложность отношений между восходителями, так сказать, соревновательный накал порою, наоборот, увеличивается. В большом альпинизме накал достаточно велик, но от него и духу не остается на самих восхождениях: чем искусней мастер, тем больше отработана в нем готовность к жертве ради товарища в трудных условиях маршрута. Если и случается по-другому, то это вовсе не правило. Позднее я все же коснусь таких случаев, хотя бы для того, чтобы подтвердить правило исключениями.

ГЛАВА II. СТРАННЫЕ ГОРЫ

...Откуда они взялись, эти горные птицы, похожие на кур? Улары, облепившие кромку скалы, гомонят напряженно, истерично, как на птицебойне. То и дело суматошно вспархивают, панически мечутся в воздухе и, приземлившись на мгновение, снова устремляются вверх, не находя себе места. Откуда взялись безумно кричащие галочьи тучи? Я никогда не видел в горах столько птиц сразу... Горы нынче странные - необычно шумно, гулко. Лавины идут с частотой проносящихся автомобилей на междугородном шоссе. Беспрерывно падают камни - обвалами и по одному... Ничего подобного не было, когда шли вверх. И на душе было спокойней, хотя к вершине нас вел маршрут категории трудности 56. На Кавказе нет изнурительной высоты. Вместо нее, чтобы потянуть на 56, подъем нашпигован несусветными скалолазными сложностями. Вертикаль Домбай - Ульгена, где мы находимся, немногим более четырех тысяч, но, пока доберешься до вершины, оставишь половину себя на отрицательных скалах, каминах, внутренних углах, карнизах, гладких как стекло плитах. Теперь, слава богу, в кармане у руководителя группы Саши Балашова снятая записка, а на вершине - наша. Мы - на спуске, в трехстах метрах от высшей точки. У нас отличный бивак - палатка в скальной нише. Казалось бы, все, что нужно для безмятежного отдыха. Но от всей этой непонятной, необычной кутерьмы в горах на душе неспокойно. Друг другу в этом не признаемся: нет видимых причин для тревоги - ниша спрятана от лавины, камни здесь вроде бы не предвидятся... Что еще может быть? Не рухнут же горы?! Пока я так думаю, булыжник, по форме и величине похожий на говяжью печень, пробивает палатку и падает к нашим ногам. Внезапно проснулся Балашов, ошалело оглядел нас и сказал: - Я сейчас летал! Борис Матвеевич Уткин, по возрасту самый старший, ответил; - С младенцами это бывает. - Да нет, не то, - не поняв спросонья шутки, уверяет Балашов. - Что-то меня толкнуло и подбросило. В семь часов вечера, когда обычно летнее солнце еще над землей, небо вдруг задернулось наглухо, стало темно. Горы затихли, и сумерки прорезала прямая, как копье, молния. Стало понятно: то, что происходило в горах, не больше чем предгрозовая увертюра. Мы тог-да не знали, что и сама гроза лишь фрагмент увертюры. Молнии раскалывали тревожный, рокочущий мрак вдоль и поперек, ярко, напористо, безостановочно. Я считал от вспышки до раската: раз, два, три... Умножал на триста и определял близость удара. Иногда звук почти совпадал со вспышкой - значит, совсем рядом, меньше трехсот метров... Гроза продолжалась около часа, потом утихла, и мы заснули. Рано утром я вышел из палатки и был удивлен: теплынь небывалая! Воздух по-весеннему парной. На перегибах снежные пласты подтекают ручьями. Внизу посеревшие языки ползущих лавин. Кулуары, лавинные выносы - все в движении, спешном, суетливом, похожем на некое срочное переселение. Откуда-то сверху из-за скал доносятся крики, переговоры... "Соседние группы уже в действии, а мы еще только встали", - думаю я. Из палатки вышел Уткин и, осмотревшись, сказал: - Фен! Теплый фронт. Должно быть, с моря пришел. Надо срочно спускаться. Мы тут же собрались и продолжали спуск. Шли быстро, торопливо и за три часа сбросили около тысячи Петров вертикали. Отдохнув несколько минут, хотели было двинуться дальше, когда из-за облака, чуть правее места, где находился наш бивак, взметнулась красная ракета. За ней вторая. Сигнал бедствия! Будто нарочно, под нами в тот момент стелилась пелена облаков, достаточно плотная, чтобы наглухо закрыть поляну и скрыть красные ракеты от глаз лагерных наблюдателей. Мы скорее всего единственные свидетели сигнала. Это соображение остановило наш первый порыв: немедленно двигаться на помощь. Еще важнее сообщить в лагерь, ибо по-настоящему действенная помощь может прийти только оттуда. Однако не бежать же всем скопом? Нас четверо, и потому дело решается просто: двойка - вверх, двойка - вниз. Кинули жребий - нам с Уткиным спускаться на поляну. - Справедливо, - сказал Коля Родимов. - Самый молодой и самый старый. Оставляем за собой еще метров тридцать крутого склона - и вдруг... Растерянно смотрим по сторонам. Маршрута не узнать! Что случилось? Куда мы попали? Я хорошо помню - здесь, над стеной, торчали лезвиеобразные скальные гребешки. Мне пришлось их обивать молотком, чтобы при нагрузке не порвали веревку. Куда они делись? Не сострогали же их за это время?! Та ли это стена - монолитная, гладкая, "черствая" настолько, что после каждого забитого крюка глаза, что называется, лезли на лоб?! Теперь она зализана застывшей, но сверху еще сыроватой глиной, словно кто-то оштукатурил ее. Зачем бы мы вгоняли сюда крюк, если вся она исполосована трещинами и каминами?! Но тогда не было ни трещин, ни каминов, и крюки - вот они, налицо. Я ложусь, дотягиваюсь до ближайшего, и он остается у меня в руке. Что случилось? Размышлять некогда. Вбиваю шлямбурный крюк. Цепляю веревку и под страховкой Уткина траверсирую стену метров на сорок. По дороге вонзаю клюв айсбайля в глину, как в лед. Нагружаю, правда, немного - только чтобы сохранить равновесие. Держит! Такого еще не было, по крайней мере со мной... У края стены полка - небольшая, но достаточно просторная, чтобы обосноваться самому и принять партнера. Принимаю сюда Бориса Матвеевича. В глазах его... нет, это не настороженность, не беспокойство - это изумление. Старый, опытный альпинист, способный объяснить любую каверзу гор, лишь разводит руками. Ледник, что под нами, кажется теперь землей обетованной. Там можно вздохнуть свободно - хоть и не очень прямая, но все же дорога к дому. От полки, где мы стоим, до желанного места перепад не больше длины веревки. Внизу отрицательные скалы, и спуск относительно прост - обычное движение вниз по канату, требующее не столько ловкости, сколько силы. Выступ, что мы облюбовали в полуметре от кромки площадки, напоминал приземистую, сантиметров в сорок в поперечнике надолбу - монолитный отросток самой скалы. Надежнее некуда! Я сделал петлю из реп-шнура и, накинув ее, пристегнул карабин. Оставалось прощелкнуть веревку... Нет! До сих пор мне не суждено было пострадать от собственной халатности. Психология страховки срабатывала безукоризненно и вовремя... По привычке опробовать любую опору, которой доверился жизнью, я пнул выступ, и он... отвалился... Перед спуском хотел было снять рюкзак, с тем чтобы доставить его на веревке отдельно, но подумал: не ровен час, что угодно можно ожидать от этих взбесившихся гор, пусть лучше будет со мной. Борис Матвеевич меня поддержал. Ледник. Вдох полной грудью. Кажется, пронесло. Теперь дома, уж отсюда как-нибудь доберемся. Внизу, на морене, группа Володи Кавуненко наблюдает за нами в бинокль. Впрочем, я и без оптики их вижу неплохо: вон Кавуненко, рядом Володя Вербовой. Друзья на стреме, стало быть, жить можно спокойно. Когда спадает напряжение, рюкзак тяжелеет и дает себя знать, особенно обостряется резь в плечах, спина горит, зудит, как от пролежней. Снова додумал: не снять ли хоть на несколько минут, пока Уткин на спуске? Но не стал - как пассажир, который всю дорогу стоял и уж не хочет садиться на освободившееся место, петому что осталось ехать одну остановку. Сверху непрерывно идут камни: мелочь и крупные. Огромные "чемоданы", плавно поворачиваясь в воздухе, падают стремительно, с шипом и гудом и, влепившись в склон, как от взрыва, разбрызгиваются на мелкие части. Я нахожусь в безопасности, словно под козырьком, в нескольких метрах от подножия стены с отрицательным углом. Если сверху скинуть отвес, он упадет от меня на десяток шагов ниже. Траектория полета камней отклоняется от чистой вертикали еще метров на десять. Но видишь полет, видишь момент приземления, каждый раз знаешь, как это будет, и все-таки инстинктивно съеживаешься, вздрагиваешь, как от окрика. Уткину этот обстрел и вовсе нипочем - он на самой стене. Пока он готовится к спуску, я полулежу на льду, завалившись на рюкзак. Воздух, насыщенный банной сыростью, так же сер, как и облысевший, точившийся водяной слизью лед. Из рантклюфта, что под стеной, метрах в пяти от меня струится парок. Его не видно - видна лишь "живая", шевелящаяся тень. Иногда камнепад на минуту затихает, горы становятся мирными, и от наступившей неподвижности тянет ко сну... ...Не было никакого предчувствия, никакого голоса интуиции, никаких внутренних "вещих" толчков... Уткин уже начал спуск и приближался к середине веревки... Грохот, треск, скрежет, словно столкнулись миры, расколол пространство. Горы колыхнулись. Я подскочил и, кинув взгляд кверху, увидал... ...Метрах в пятистах надо мной неторопливо, поистине с каменным бесстрастием отваливалась скала - громада в полсотни шагов в поперечнике и столько же высотой, став на ребро, на мгновение задержалась, будто решала, куда податься - встать на место или рухнуть вниз? - потом, перевалив эту точку, с огромным ускорением ринулась на меня... Удивительно: и теперь помню каждое свое движение, хотя в тот момент не помнил самого себя. Что происходило у меня в голове? Какая баталия сил страха, воли, самосохранения? Шагах в пяти от меня рантклюфт - зазор между ледником и скалой. Лед, подогреваемый теплом горной породы, подтаивает и образует щель. Глубина ее может быть самая разная. Порою она доходит чуть ли не до ложа ледника. О глубине рантклюфта я ничего не знал, поскольку спустился на лед с растраченным чувством любопытства. Приметил его исключительно по альпинистской привычке подмечать подробности рельефа. К концу восхождения все эти горные чудеса приедаются настолько, что обращают на себя внимание не больше, чем собственная мебель в квартире. Следовало предполагать, что он неглубокий. Во-первых, вряд ли здесь, на небольшой высоте, возможно мощное залегание льда. Во-вторых, стена нависающая и развернута к северо-западу, а потому сильно не нагревается - солнце здесь бывает недолго. Но это предположение задним числом. Тогда едва ли я размышлял. У меня было два варианта: "принять на спину" смертоносную скалу или броситься в щель, имея при этом небольшие шансы на спасение. Страшно ли было решиться на этот прыжок? Для переживаний времени не было. Словно на крыльях, я одолел разделявшие нас пять шагов и бросился вниз... Пролетев несколько метров, я вдруг почувствовал резкое торможение, будто кто-то сверху вцепился в рюкзак и пытается удержать. Стены рантклюфта, как в скоростном лифте, внезапно замедлили свой роковой бег и остановились вовсе. Я ощутил сильный рывок и острую боль в плечах. Лямки рюкзака врезались в тело и угрожающе затрещали... Все объяснилось просто: трещина на поверхности шириной немногим более метра книзу сильно сужалась. Тело мое еще проходило, а рюкзак - в полтора раза шире плеч - начал застревать в зауженной щели, пока не заклинился окончательно. Остановка была своевременной. Под ногами рантклюфт сузился настолько, что две ступни уже проходили с трудом. Еще полметра, и поломал бы ноги, разодрал их о рашпильную поверхность стены, наконец, заклинился бы так, что потом и вытащить бы не сумели. В тот же момент где-то на поверхности громоподобно ухнуло, по рантклюфту заходило грохочущее эхо, и на меня обрушился ливень камней. И снова рюкзак меня спас. Поджав голову к груди, закрыв ее руками, я еще несколько мгновений ожидал того единственного, предназначенного специально для меня куска породы, который вопреки ньютоновским законам пролетит особой заковыристой траекторией, обогнет рюкзак и обрушится мне на голову. Наступила тишина. Но я боялся открыть глаза, перевести дыхание, хотя понимал, что опасность миновала. В рантклюфте стало еще темней, чем прежде, отвратительно пахло серой. В щели заклинились десятки каменных пробок - на разных уровнях, разных размеров. Передо мной в нескольких сантиметрах от лица завал раздробленной породы, перемешанной с ледяным крошевом. Ледяная стена, изрытая, искореженная бомбардировкой, изобилует ямками, уступами. Теперь есть на что наступить ногой, за что уцепиться руками. До поверхности метров семь-восемь... Рюкзак спасти не удастся - забитый в щель, засыпанный каменной породой, он и с места не сдвинется. Его теперь разве что взрывать... Достав из кармана нож, стал перерезать лямки, когда услышал над собой: "Володя! Володя! Шатаев!" - кричал Уткин. Я отозвался. - Жив?! - Порядок! - Молодец! К веревке прицепиться сумеешь? - Кидайте... Борис Матвеевич, вспотевший, измученный, внезапно растерявшийся, обнимал меня, хлопал по спине и не мог ничего сказать, кроме как: - Вот так да!.. Ну и ну!.. Я стоял пораженный открывшимся мне пейзажем: там, где несколько минут назад была гладкая, сравнительно ровная ледяная поверхность, лишь слегка засоренная камнепадом, царил хаос - нагромождение розоватых свеженаколотых глыб, рассыпанных на сотни квадратных метров. Меня знобило, колотило крупной безостановочной дрожью. Обессиленный, я со страхом думал, что придется двигаться сквозь этот выросший на пути лабиринт. - Пошли, Володя, ждать некогда и нечего, - сказал неожиданно и не вовремя Уткин. Сказал, точно ткнул острием в дупло наболевшего зуба. В истеричном бешенстве я обругал его - злобно, ядовито и не по делу. Он сперва посмотрел добродушно и весело. Но лицо его вдруг стало строгим, глаза жесткими - понял, видимо, что сейчас нужно одернуть, морально подавить, подчинить собственной воле. - Ну-ка без соплей! Я что, думаешь, в кино сидел, когда гора шлепнулась?! Ты бы лучше спросил, каково мне было, когда она в меня "утюгами" стреляла?! Благо, что не достала, - успей я спуститься двумя метрами ниже, была бы мне крышка. Мы пробрались сквозь этот затор и, когда вышли на чистое место, увидали метрах в трехстах от себя Кавуненко и Вербового. Они шли к нам на помощь. Впрочем, сейчас-то они как раз стояли на месте. И в очень странном положении. А вышло так. Двигались с дистанцией примеряю в десять шагов - впереди Кавуненко, сзади Вербовой, не ожидая, по крайней мере здесь, на достаточно безобидном леднике, каких-либо каверз. Внезапно раздался треск, и почти у самых ног Вербового... разверзлась "земля" - ледяной пласт раскололся, образовав крупную, двухметровую в поперечнике трещину. Мы увидали их в тот момент, когда Володя Вербовой, перебравшись к Кавуненко, надевал рюкзак. Заметив нас, Вербовой повел себя как Робинзон, разглядевший в море корабль, а Кавуненко, наоборот, словно окаменел. - Мы ведь тебя похоронили... - сказал он, когда подошли. - Видели, как на тебя упала гора! С лагерем как раз связь была... Так и передали туда: Шатаев, дескать, погиб... - Несколько секунд он молчал, глядя на меня изумленно, качая головой, и не удержался, чтобы не сострить: - Все же пришла гора к Магомету... - Ну как горы? - спросил Вербовой. - Не пойму... Землетрясение, что ли? - развел руками Уткин. - Да так... Маленькое... в девять баллов... - Девять баллов?! На Кавказе?! В лагерь весть о сигнале бедствия мы принесли с опозданием - там уже знали. Знали больше - красные ракеты пустила группа Бориса Романова, которая находилась, видимо, в крайне тяжелом положении. По дороге к ним уже двигался большой спасательный отряд. Вскоре на поляну спустилась наша двойка: Балашов - Радимов. К пострадавшим они не пробились из-за обильных камнепадов. А еще три часа спустя на вечернюю связь вышла спаскоманда. Руководитель сообщил, что путь, по которому шли, завел их в тупик- маршрута больше не существует, нужно спускаться и заходить с другой стороны. Отдыхать нам не пришлось. Лагерь был поднят на ноги. Не умолкали рации, оповещая соседние альпрайоны. Невзирая на поздний час, надвигавшиеся сумерки, в воздух поднялся вертолет и курсировал, стягивая к подножию Домбай - Ульгена восходителей с близлежащих базовых точек. По горным дорогам на недозволенных скоростях мчались автобусы, груженные альпинистами и спасснаряжением... В начале третьего, когда рассвет лишь начал размывать черноту ночи, шестьсот восходителей тронулись в путь. История мирового альпинизма не знала подобного масштаба спасательных работ... Основная группа спасателей начала восхождение из ущелья Бу-Ульген и с огромным трудом, ежеминутно рискуя, вышла на заданный горизонт. За время подъема куски горной породы шесть раз перебивали веревки, и это понятно: такой обильный сход камней вызван был еще и количеством участников. Где-то справа от места выхода на значительном расстоянии находилась пострадавшая группа. Предстоял сложный, относительно протяженный, опасный траверс. Однако дело до него не дошло. В это же самое время передовой отряд под руководством Владимира Кавуненко, рискнув на подъем с другой, стороны, отыскал и буквально пробил наиболее краткий путь, который вывел непосредственно к пострадавшим. ...Порою жизнь предстает перед нами фантастичней, чем иные, кажущиеся преувеличенными, недостоверными литературные коллизии. Мы стали свидетелями мужества, по сравнению с которым духовная сила лондоновских героев выглядит заурядно. Романов и его товарищи - Ворожищев и Коротков - находились в тяжелом состоянии. Особенно пострадал Юрий Коротков - у него насчитали около двадцати переломов. Израненные, обессиленные, замурованные обломками скал, врачи Романов и Ворожищев с нечеловеческими усилиями расчищали путь, чтобы пробиться наружу. При этом они ни на минуту не оставляли Юрия Короткова и делали все возможное в тех условиях, чтобы поддержать его жизнь... У Короткова не было, что называется, живого места - сплошная боль... Его транспортировали вниз, как понятно, не на санитарной машине с суперрессорами и не по гладкому асфальту... А спуск длился шесть дней! Что еще можно сказать? Что добавить? Только одно - он выстоял. Внизу врачи, осмотрев, сказали: "Инвалид на всю жизнь... если удастся спасти..." Несколько лет спустя Юра Коротков совершил сложное восхождение 5б категории трудности и получил звание мастера спорта, вписав еще одну главу в нескончаемую повесть о настоящих людях...

ГЛАВА III. КАТЕГОРИЯ ТРУДНОСТИ

Ушба входит в весьма короткий перечень труднейших вершин планеты и венчает академическое мастерство восходителя. Но ее минус именно в том, что она слишком академична и популярна. Всякий альпинист, выходящий на дорогу большого спорта, непременно экзаменует себя на ушбинских вертикалях, ибо они стали традиционным пробным камнем, проверкой на виртуозность... При всей суперсложиости подъемы, как правило, удаются. Я думаю, столь доброе имя эта каверзная гора сделала себе благодаря определенной психологии альпинистов. Слава Ушбы такова, что она, по сути дела, исключает случайные восхождения. Замахнуться на нее может только созревший для этого спортсмен. Малоопытный предпочтет скорее пик Коммунизма, поскольку трудности высоты для него штука незримая, не слишком понятная, а Ушба пугает глаз. Повторяю, на нее претендуют только сильные спортсмены. Восхождение им удается еще и потому, что для них это своего рода защита диссертации, которой предшествует длительная, кропотливая подготовка. Да! На Ушбу уходят только сильные... И тем не менее она захожена, как вестибюли метро. Против этого-то, наверное, и взбунтовались наши души. В нас созревали уже претензии горнопроходцев-первооткрывателей - не хотелось быть ординарным и повторять уже столько раз повторенное... "Зимой она недоступна!" - мысль, которая не вызывала дискуссий, проглатывалась как само собой разумеющаяся истина. Из всех препятствий и сложностей, встреченных нами во время ушбинской эпопеи, которая длилась два года и унесла жизнь одного из нас, труднее всего было задать себе вопрос: "Почему?" Дерзание, я думаю, высочайшая категория трудности. Задав себе этот вопрос, мы сделали самый ценный, самый сложный, самый смелый шаг... Зима меняет все. Как новая квартирная хозяйка создает интерьер на свой вкус. Символы, обозначавшие на карте лавиноопасные участки, не только ничего не стоили, но и, наоборот, дезориентировали - их теперь следовало передвинуть в другие, никому не известные места, при этом количество их сильно бы возросло Она разрисовала маршрут новыми трещинами, снежными флагами, карнизами... Что еще нас ожидало? Сорокаградусные морозы. Пронизывающие ветры, постоянство которых в непостоянстве; направление вне видимой логики меняется неожиданно, резко и порою крайне противоположно. Движение вслепую, на ощупь - скальные щели, трещинки, необходимые для вколачивания крючьев, забиты снегом, затянуты льдом. И другое - короткие зимние дни, которые ограничивали время работы и удлиняли срок восхождения. Это то немногое общеизвестное и обобщенное, что мы могли предположить. И еще мы предполагали, что больше будет такого, чего и в голову не может прийти. И все-таки кое-что мы предусмотрели. Даже веник взяли, чтобы расчищать снег в поисках места для вколачивания крюка. А главное, мы с Кавуненко весь январь выезжали в Царицыно и лазили на башня без рукавиц - руки должны привыкнуть к морозу. На маршрут вышли тремя двойками. В первой - Кавуненко и я, во второй - Эдуард Мысловский и Владимир Вербовой и в третьей - Леонид Поляков и Лев Добровольский. Руководил восхождением Кавуненко. Рюкзаки на этот раз побили всякие рекорды. Как ни экономили, как ни отбирали самое необходимое, как тщательно ни взвешивали продукты - буквально до грамма, - вес поклажи каждого из нас перевалил за два пуда. Это естественно - усиленный запас теплой одежды, страховочного снаряжения, продуктов - восхождение должно быть длительным. - Ничего, - шутил Кавуненко, - прочнее в землю упираться будем. "Скучный" шхельдинский ледник скоро кончился. Зато стало "весело", когда вышли на ушбинский ледопад. Растрескавшаяся блекло-серая полоса в поперечнике около двухсот метров, зажатая меж скалами, уходила круто вверх и напоминала остов огромного животного. Глетчер грозно и непрерывно шумел - где-то рушились сераксы (ледяные столбы причудливой формы), скатывались, отрывались ледяные глыбы. Ледник здесь, преодолев гигантский каменный порог, разламывается на перегибе и продолжает дальше колоться, корежиться, стекая вниз по крутому обрывистому ложу. Ледопад - классика ледового альпинизма. Нет ничего труднее прохождения этого горного рельефа. Порою за весь маршрут не встретишь такого количества трещин, как здесь. Нет никакой уверенности, что в момент, когда идешь по нему, не появится еще одна, а именно: между твоей левой и правой ногой. ...Все имеет конец. Оказалось, что и ледопад тоже, хотя в это не верилось. Он вывел нас на Большое Ушбинское плато. Глаз успокаивался на безмятежной белой равнине. Но мы знали, что эта вроде бы миротворная снежная гладь прячет опасность. Трещин немного, но трудно их распознать - замаскированы толщей снега. ...Трудовой день закончился на Ушбинской подушке. Прямоугольный "стол" метров двести в длину и несколько десятков в ширину, покрытый чуть выпуклым снежно-фирновым слоем, стал местом нашей ночевки. На другой день засветло мы уже были на ногах. Точнее, на "кошках". Крутой ледовый склон привел нас к скалам Настенко. Их считают не слишком сложными и по альпинистским понятиям безопасными... Но лет двадцать назад восходитель Настенко, решив покорить Ушбу в одиночку, сорвался именно здесь и погиб. Скалы тянутся вверх метров на сто. Каждый забитый крюк - проблема. Трещины, заросшие льдом, покрытые снегом, отыскать порою не легче, чем белый гриб в лесу. Но даже обнаружив, обработав ее, определить на глаз, что она не "поганка", не всегда удается. Иногда вбитый крюк приходится извлекать обратно - слишком свободно сидит, нагружать опасно. Крюк надежен, когда он "поет", входя в тело скалы. Однако здесь у нас все сложилось удачно, и мы одолели эти сто метров довольно быстро. За скалами открывался грозный, но поражавший своей необычностью вид. Он завораживал настолько, что поначалу, забыв о своей восходительской задаче, мы не испытали ни малейшего чувства испуга, сделались только зрителями. Но на душе стало тревожно, когда пришли в себя и вспомнили, что все это надо пройти. Ледовая доска протяженностью триста метров, ровная, отполированная, словно по ней прошлась заливочная машина, могла бы стать отличным высокогорным катком, если положить ее горизонтально. Но теперь по ней кататься нельзя - можно только скатываться. Ее стеклянная прозрачность, казалось, позволяла рассмотреть глубокое, мертвенно-угрюмое нутро Ушбы. Ясно, что без ступеней и крюков здесь ни шагу не сделаешь. Я все же попробовал пройтись на "кошках". Но с равносильным успехом мог бы это сделать на мраморном полу - лед настолько крепкий, что "кошки" лишь царапали его. Летом мы выбиваем ступеньку пятью-шестью ударами ледоруба. Сейчас каждая выемка для ноги обходилась в 22-25 ударов. Лед необычной, "зимней" структуры скалывался линзами. "Блюдца" разных калибров, мелкое крошево катились по склону с огромной скоростью, угрожая поранить тех, кто работал внизу. Они прикрывались рюкзаками, но незащищенные руки часто получали болезненные ушибы. В шесть часов вечера мы с Кавуненко стояли в полутора метрах от предвершинного гребня. "Стояли", если этим словом можно обозначить позы людей, пристегнутых к крутым, чуть ли не отвесным скалам и упиравшихся носками ботинок в едва намеченные выступы. На самом гребне не смог бы удержаться даже канатоходец - настолько острый, что Володя, увидев его, сказал: - Как бы рук не порезать... Под нами немного ниже, на узкой полунаклонной полке, где можно разве что сесть, привязанные, как и мы, к крюкам; расположились Мысловский, Поляков и Добровольский. В самом низу, где "доска" смыкалась со стеной, на последней ледовой ступеньке находился Володя Вербовой. Откинувшись назад, насколько позволяла привязь из небольшого куска репшнура, он примерялся к подъему. Погода порадовала нас еще утром - я вылез из пещеры и был приятно удивлен резким потеплением. Ртутные столбик на термометре забрался высоко и показывал минус десять. В течение дня он упорно тянулся вверх и к вечеру добрался до пяти. Сейчас было пугающе тихо. Крупными хлопьями падал снег, медленно, плавно, как в театре на елочном представлении. День угасал. Но с нашего места еще хорошо виден пунктир, оставленный ледорубами. Он тянулся от Вербового до нижнего края "доски" - мы хорошо потрудились, чтобы искорежить ее политуру... Было тихо. И тишина эта длилась долго - весь вечер, и ночь, и следующий день... Она ничего не предвещала. И вовсе не была тем затишьем, про которое говорят, что оно перед бурей, - природа не собиралась нам строить каверзы. Но ей не дана абсолютная неподвижность. Она динамична. Все, что в ней есть, неизбежно меняет свое качество. В ней так много всего, что каждое мгновение где-то что-то непременно меняет качество... Этот камень пролежал здесь тысячелетия, но так случилось, что именно в этот момент истек срок одного его качества и наступило другое... Камень лежал метрах в пятнадцати правее от нас и немного выше. Размерами и формой он был похож на коробку от подарочного торта с шоколадными зайцами. Он находился точно на одной вертикали с Володей Вербовым, и измерить ее можно было длиною альпинистской веревки... Володя был в каске. Но мы заорали всем скопом во всю мощь своих глоток: "Камень!" Он поднял голову, и камень пришелся ему по лицу.... Несколько минут мы еще питали надежду. Но спустился Эдик Мысловский и увидал, что Володя мертв... Было совсем темно и по-прежнему тихо. Мы с Кавуненко, насколько возможно, повернулись друг к другу спиной... Никто не проронил ни слова, не в силах нарушить это погребальное молчание гор... Только потом, спустя полчаса, неизвестно к кому обращаясь, Кавуненко хрипло спросил: - Ты хорошо проверил? Может быть... - Да, - ответил Мысловский снизу. ...О спуске и вообще о каком-либо передвижении теперь не стоило и думать - собственной руки не различишь. Все оставались на своих местах. Положение тройки, что расположилась под нами, не легкое. Жилплощадь позволяла им натянуть спальник только на ноги. Они так и сделали - не заботясь о судьбе пухового четырехспального мешка, надели его прямо на "кошки". Но и это был сервис. Нам с Кавуненко об этом только мечталось. У нас не было и такой возможности. Мучительно холодно. До боли в сердце мерзнут ноги, особенно правая. "Физзарядка" затянулась на всю ночь, до рассвета переминались с ноги на ногу, пританцовывали, подпрыгивали, насколько это возможно, хлопали себя по бокам. Но это мало помогало. Примус лежал в моем рюкзаке. Нельзя сказать, чтобы я забыл о нем - просто считал его вещью, у которой в данный момент может быть только одно назначение: отяжелять мой груз. Но папу Карло, как известно, согревал иногда и нарисованный очаг, ибо холод, как и голод, очень способствует росту воображения. Сперва я вообразил горящий примус - просто так, отвлеченно, А после представил себе, как бы он выглядел здесь, на стене... Было около часа ночи, когда мы с Кавуненко решили осуществить эту затею. Окоченевшие руки не слушались, и повозиться пришлось немало, пока установили, подвязали его к крюку, залили горючим. Сняв рукавицы, рисковали последним теплом - а если разжечь не удастся? Но нам повезло - примус горел. ...Утром несчастье стало снова наглядным... Он так и стоял, откинувшись на петле, развесив руки, запрокинув голову назад, словно наблюдал за нами. Душу терзала мысль: если бы мы не крикнули это злосчастное "камень!", кусок породы попал бы по каске - она могла сохранить ему жизнь. Хотя сейчас, много лет спустя, оценивая обстоятельства более спокойно, думаю, что предвидеть такой поворот было невозможно... Однако мысль эта всегда при мне. И по сей день... Связавшись по рации с лагерем, мы сообщили о несчастье. Нам предложили спускаться, оставив труп на месте. Для снятия тела Вербового лагерь высылал группу спасателей. Однако... Вопрос этот не обсуждался. Я не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть слово на этот счет. Решение было принято молчаливо и единодушно... Мы снимали его со страховки осторожно, поддерживая сзади, чтобы не уронить. Он окоченел и не гнулся. Упаковали в мешок и потянули вниз... Это трудная работа даже для людей со свежими силами. Но мы находились в том состоянии физической отрешенности, когда силы берутся неизвестно откуда. Спуск провели четко, слаженно, аккуратно. Тяжелее всего пришлось на ушбинском ледопаде. Под ледопадом нас встретил спасотряд Шалико Маргиани и дальнейшую транспортировку тела взял на себя. На этом кончилась первая я столь печальная часть покорения зимней Ушбы. Продолжение было в шестьдесят пятом году.

ГЛАВА IV. ЗИМНИЙ ПУТЬ

Мы снова на Ушбинской подушке. У меня такое чувство, будто не выходили из пещеры, будто не было насыщенного, до предела уплотненного года. Однако и пещера не та, и даже состав группы другой. Из прошлогодней команды остались только мы с Кавуненко. Теперь с нами мастера спорта Борис Студенин из Алма-Аты, Владимир Безлюдный - москвич из "Труда", Виктор Тур из московского "Спартака" и москвич-перворазрядник Николай Радимов. Мне сейчас кажется, будто и не случилось того, что случилось, будто пережитый ужас нам предстоит... Я еще в Москве боялся этих психических рецидивов. Нора, куда мы зарылись, оставила кровавые мозоли даже на наших привычных альпинистских руках. Мы выгрызали ее во льду и фирне. Ко всему она оказалась расколотой, как кожура семечка, - тело ее разделила надвое трещина шириной сантиметров пятнадцать. О глубине ничего не скажешь, кроме того, что звук or падающего предмета попросту не доходит. Мы обозвали ее "мусоропроводом" - кидали консервные банки, целлофан от продуктов, остатки еды... Но холодок в душе сохранялся, хоть и попятно, что трещина слишком узка, чтобы быть опасной. ...Всю ночь я провел в тягучей, кошмарной полудреме, а утром сказал Кавуненко: -Мне Вербовой снился. Он с удивлением посмотрел на меня и угрюмо ответил: - Мне тоже. Если она и впрямь существует - телепатическая связь, то у нас с Кавуненко она наверняка установлена. Это понятно - нет лучшей коммуникации, чем веревка. Во время движения общаемся молча. Разве что иногда кидаем два нужных слова: "Выдай" и "Выбери". Впрочем... Не знаю, можно ли разговаривать водителю за рулем, но альпинисту, как и саперу, за работой нельзя. Погода отличная. Коля Радимов и Витя Тур вылезли из пещеры. Хорошая видимость позволила им рассмотреть оставшийся путь. Подробности - увы! - неутешительны. Ушба покрыта ледовым панцирем, от нее веет холодом, который душу морозит больше, .чем тело. За завтраком они нам сказали, что плохо себя чувствуют и дальше идти не смогут. Наверное, так и было. Но будь это и не так, я все равно не стал бы их осуждать. Ибо трезвость неосуждаема. Трезвость - лучшее из человеческих качеств, хоть пижоны от романтики и относятся к ней свысока... Будь это не так, я бы сказал: Радимов и Тур никого не ущемили, никого не подвели. Они прикинули свои силы и, соизмерив их с предстоящими трудностями, решили, что это им не годится. Будь это не так, я бы сказал: они поступили честно и мужественно, ибо не боялись кухонных осуждений, вообще не заботились о том, что о них подумают. Они не стали насиловать свои души ради позы бесстрашных героев. Это и есть трезвость - лучшее из человеческих качеств. Они пошли вниз, мы - вверх. Вернее, из тех, кто решил пробиваться к вершине, отправились пока только мы с Кавуненко. В этом и был смысл нашей новой восходительской тактики. Я говорю "новой", хотя восходителям этот прием известен, в истории альпинизма он применялся. И все же мы не скопировали "велосипед", а изобрели его - перебрали десятки сложных, громоздких, трудноприменимых, неточных вариантов, пока не отобрали единственный, наилучший, оптимальный. Что поделаешь, если он оказался "велосипедом"? Я говорю об этом подробно, потому что считаю обязанным подчеркнуть важный рубеж в жизни альпиниста: если его начинают заботить больше вопросы стратегии и тактики, чем техники, значит, к нему пришла восходительская зрелость. Итак, мы с Кавуненко отправились вверх, а связка Студенин - Безлюдный осталась на биваке. Метод за-ключался в том, что мы должны были обработать участок маршрута, включая ледовую доску, подготовить его к восхождению и вернуться вниз, с тем чтобы на другой день со свежими силами подойти к следующему участку. Тем самым, во-первых, не подвергалась опасности вторая двойка (я уже говорил, что из-под ледорубов верхней связки летят осколки, которые могут поранить нижних), во-вторых, мы работали налегке - рюкзаки остались в пещере - и, в-третьих, к наиболее сложному участку (предвершинному гребню), следовавшему за ледовой доской, подходили с приличным еще запасом сил. В тот день обработали двести метров доски. Лед сейчас еще крепче, чем в прошлом году. На ледовый крюк приходилось не менее 250 ударов молотка. В тот раз, прежде чем крюк входил по головку, мы колотили по нему около двухсот раз. Летом для этого достаточно 50-60 ударов. Мы взяли с собой кусок красной материи и, чтобы отличить собственные крюки от чужих, маркировали их красными ленточками - они бросались в глаза еще издали. На другой день мы отправились на два часа раньше второй связки и с соответственным интервалом вышли на гребень. Двигались медленно, осторожно. Это можно сравнять с прохождением бума, который соорудили в двук километрах над землей, с той разницей, что гребень в отличие от горизонтального бума имеет наклон. Когда-то меня удивляло: как это оркестранты, уткнувшись в ноты, умудряются видеть дирижерские руки? Уж не третий ли глаз у них на виске? Теперь я и сам стал обладателем этого височного зрения. Зрения, которое питается нервной энергией и пожирает ее без остатка. Сейчас я крушу айсбайлем снежно-ледовое лезвие гребня, вбиваю страховочный крюк, глядя, естественно, на руки, но зорко слежу за партнером, который находится метрах в пятнадцати от меня. Ни на секунду нельзя прервать эту визуальную связь. Если Кавуненко сорвется вправо, в то же мгновение я должен броситься влево. Не вовремя взятая нота в оркестре резанет любителям музыки слух. "Нота", не вовремя взятая мною, будет стоить нам жизни. Гребень проходится медленно. То и дело попадаются распростертые, белые, как у чайки, нависающие над пропастью крылья - снежные карнизы. Увы, гарантийного паспорта на прочность к ним не дается. Каждый раз ждешь, что он уйдет у тебя из-под ног. Есть места, где по гребню идти и вовсе нет никакой возможности. Тогда мы спускаемся на несколько метров вниз и идем по стене. На высшую точку северной башни мы поднялись все вместе. Но это была только часть траверса, и радоваться рановато - нужно еще спуститься по южному склону, пройти перемычку и подняться на южную вершину. Погода испортилась - поднялся ветер, пошел снег. Для любования панорамой нет ни времени, не условий. Оставив записку, мы тут же спустились на перемычку, вырубили под склоном ледовую площадку и разбили бивак. Альпинисты называют ушбинскую перемычку трубой. Даже в хорошую погоду по ней гуляют сильные, переменчивые, вихрящиеся ветры. В плохую здесь ад. Она мрачна, как темная подворотня. От одного взгляда на эту "архитектуру" ноги изменяют, как при первом прыжке с парашютом. Мне никогда не встречался гребень с такой уймой карнизов. Самые страшные из них - иксообразные - расходятся крыльями влево и вправо и напоминают верхнюю часть латинского "х". Они вставали перед нами иксами, игреками в уравнении со многими неизвестными. Не зная, где лучше, безопасней пройти их - слева или справа, - мы в конце концов шли наобум по предполагаемой середине. Но ложбинка меж крыльев может быть смещена от вертикальной оси гребня, правое крыло могло отрастать от левого или наоборот, и тогда достаточно малейшей нагрузки, чтобы весь этот икс рухнул. Двести метров перемычки мы проходили пять часов и к середине дня без обеда и почти без отдыха приступили к штурму южной вершины. На ней тоже не отдохнешь - скальная стена взмывает градусов под шестьдесят. Кавуненко прошел ее первым и, взойдя на вершину, выдохся. Казалось, в нем не осталось сил и для радости. Он стоял, навалившись грудью на ледоруб, низко опустив голову. Я заглянул ему в лицо. Но нет... На нем то откровение, которое пробивается в исключительные минуты редкого счастья. Глаза смеются детским наивным смехом, и совсем непривычно видеть его таким открытым и уязвимым. Сейчас бы с полчаса передышки... Но здесь невозможно выстоять и лишней минуты. Ветер тянет длинную, непрерывную, все более повышающуюся ноту, словно поет ее на одном дыхании. Снег колет лицо так, будто буря не снежная, а песчаная. Единственная панорама - сплошное, точно кипящее, молоко. Записку не нашли - тур утонул где-то в снегу. Володя, несмотря на усталость, не отказался от почетного права руководителя писать записку. Непослушной рукой накорябал несколько строчек. Положили бумажку в консервную банку, нарыли в снегу камней и воздвигли свой тур. Непогода началась еще на северной вершине. Когда спустились с нее, ясно было, что путь в Сванетию для нас закрыт. Опасность схода лавин с этой стороны так велика, что траверс равносилен самоубийству. Приняв решение возвращаться по пути подъема, мы оставили рюкзаки в палатках и на перемычку пошли налегке. И вот теперь оказались в самом тягостном положении. Когда мы сошли с южной вершины, было девять часов вечера. Темно, хотя погода успокоилась и даже узкий серпик луны подсвечивал горы. Здесь бы и ночевать... Но как? Что подстелить, чем укрыться, как утеплиться?! Разве что ледоруб под голову, а молоток сверху?.. Все в рюкзаках. Хочешь не хочешь, а пробиваться нужно к палаткам. К ним ведет все та же тяжелая, усеянная карнизами двухсотметровка. Сейчас ее нужно пройти вслепую. Кавуненко уже не мог лидировать, и мне пришлось взять эту роль на себя. Мы обсудили систему передвижения и решили так: я буду выходить на длину веревки, разыскивать подходящую площадку, готовить ее, организовывать страховку и принимать остальных. Потом разведка и подготовка следующих сорока метров, и снова прием и т. д. ...В правой руке ледоруб, в левой - фонарик. Я сижу верхом на острие перемычки и пытаюсь карманным фонариком осветить горы. За мною тянется веревка - я должен повиснуть на ней, когда полечу, в пропасть Высвечиваю ближайший метр, прощупываю его со всех сторон ледорубом, высматриваю, нет ли крюка, который вколотили несколько часов назад. Все увиденное, замеченное стараюсь выучить наизусть, поскольку для того, чтобы передвинуться, мне нужны свободные руки - стало быть, фонарь нужно убрать в карман, стало быть, нужно запомнить, где что находится. Так я двигаюсь метр за метром и удивляюсь необычной длине веревки - я всегда считал, что в ней сорок метров, а оказалось - километры и километры... Я весь переполнен чувством страха... Наверное, такое же испытала бы собака, если б знала, что с ее помощью выясняют вопрос: отравлена пища или нет? Но другого выхода нет. Кто-то должен взять на себя эту роль... Наконец веревка уже на исходе, а места для приема группы все еще не найдено... Но гребень вдруг делает небольшой зигзаг - уходит чуть вправо и на метр вниз. Спускаюсь и чувствую, что можно встать ногами. Подходящее утолщение - если обработать ледорубом, получится пятачок... Танцевать будет трудно, но восемь ступней уместятся. Лишь бы это не был карниз. Но, кажется, непохоже... Теперь нужно организовать страховку - привычное, будничное дело. Я боюсь этой "привычности". Боюсь невольной внутренней отмашки, к ко-торой человек особенно расположен, когда сильно устает, той, что прозвучит в невысказанном "ладно, сойдет!", допуска, что приведет к снижению гарантии. В таком деле единственно приемлемая цифра - "сто". "Девяносто девять" - преступление. Луна, как назло, спряталась за облаком, и, похоже, надолго. С помощью фонаря отыскал выступ. Ледяной он или это камень, затекший льдом? В другое время, пнув пару раз ногой, я сказал бы: "Прочный!" - нет оснований не верить себе. Сейчас страшусь одного - не принять бы желаемое за действительное. Лучше, как говорят, подуть на холодное. Я отказался от выступа и решил вколотить крюк... Проклятая темнота - я не плотник и работать молотком "наизусть" не умею. Получилось, однако, неплохо - из двухсот ударов только один пришелся по руке. Но этого хватило, чтобы луна за тучами вспыхнула солнцем... Все готово. Конец работы, и начало игры на нервах. По моему сигналу от склона южной вершины отделяется тусклый глазок фонаря и хаотично мечется из стороны в сторону, по кругу, зигзагами. Временами надолго застывает или исчезает вообще. С виду непонятно - приближается или нет? Хотя я знаю, что приближается. Я стою с веревкой и, когда луч фонаря резко падает вниз, цепляюсь в нее, буквально свернувшись в пружину в ожидании рывка. Но все в порядке - он снова выныривает и начинает свою пляску. Наконец рядом со мной Борис Студенин. Потом так же медленно, мотая душу, подтягиваются Володя Безлюдный и Володя Кавуненко. Мороз за тридцать градусов, но я не чувствую его даже в бездействии. Напротив, то и дело бросает в жар - психическая энергия срабатывает не хуже механической. Все в сборе, и я снова выхожу вперед... Порою человеческие испытания выглядят со стороны драматичнее, чем воспринимает их сам испытуемый. Сейчас, наверное, тот случай - у меня нет ощущения, что я на грани человеческих сил. Правда, кажется: еще немного, и подойду к ней вплотную. Проходит "немного" и еще "немного", но грань то ли отодвигается, то ли я просто не знал, насколько она далека. И это незнание наиболее мучительно. Подобное чувство испытываешь в стоматологическом кресле, когда сверло бормашины доходит до нерва. Потом, когда разберешься, понимаешь: мучительна была не столько сама боль - ее можно терпеть, - сколько боязнь, что сейчас будет еще хуже. Словом, если подумать, невольно приходишь к мысли: негатив нашей жизни все больше идет от страха. Наверное, страх и есть тот самый гетевский Мефистофель. Счастлив тот, кто его победит. Но ведь мы и пришли сюда, чтобы черпать свое счастье. К чему же тогда вопрос: "Зачем вы ходите в горы?!" Я боялся, что будет хуже, когда проходил вторую и третью веревки. А на четвертой и пятой при свете выглянувшей луны увидал, что до северной вершины рукой подать. И тогда стало ясно: самое трудное позади. До сих пор ни на одном из пройденных маршрутов мне не пришлось перевалить эту грань, хотя, возможно, не раз подступал к ней вплотную. Думаю, оттого, что все мои восхождения были по силам, в пределах личных возможностей. Я ходил лишь там, где чувствовал, что могу. Мне возразят: дескать, даже если знать свои силы, то неизвестно, сколько их понадобится, чтобы одолеть незнакомый подъем. Можно ли определить снизу, что по силам, а что нет? Можно и должно. В этом тоже смысл альпинистского опыта, интуиции. С каждым восхождением набивается глаз на визуальную оценку маршрута, с каждым восхождением приходят все более объективные знания своих физических и духовных сил. Истинную зрелость восходителя венчает именно то чутье, которое подсказывает, что по плечу, а что нет. А покуда он не обладает такой зрелостью, этот вопрос должны решать за него другие - в самом жестком, директивном порядке. Демократии здесь нет и не может быть, ибо она в альпинизме безнравственна. Еще раз скажу: только такой альпинизм имеет право на существование. Альпинистские правила, в разработке которых впоследствии мне довелось принимать участие, нацелены на то, чтобы, не выхолащивая остроту ощущений горовосходительского риска, сделать этот вид спорта наименее опасным. Им разумеется, далеко до идеальных, они пока еще не профилактируют все типичные случаи аварий и не могут служить залогом стопроцентной безаварийности. Но они непрерывно шлифуются нарастающим восходительским опытом. И коррекция их рождается не за канцелярскими столами, а на таких вот "перемычках". Но повторяю, правилам этим далеко до совершенства. И недостаток заключается еще и в том, что им не хватает жесткости в вопросе: кому что дозволено? Восходитель имеет право только на те восхождения, которые он может совершить с большим запасом прочности - эта мысль отражена в правилах как одна из основных. И все же именно она-то и требует особого усиления. Ее-то и следует воплотить в еще более суровую и бескомпромиссную форму. К двум часам ночи перемычка осталась у нас за спиной. Пять веревок - пять часов. Потом еще пять часов бессонницы в палатке - устали настолько, что заснуть не смогли. Утром... Утром рассмотрели "нарисованные" нами следы и ужаснулись: несколько часов назад нас спасло не иначе как чудо - одна из площадок, куда я принял ребят, оказалась карнизом... Судя по тому, как он утоптан, мы чувствовали себя на нем очень уверенно. И карниз с виду хилый - непонятно, как он выдержал нас четверых?! Спуск прошел нормально, если не считать некоторого приключения с Володей Кавуненко. Во время небольшого траверса стены Кавуненко ушел за перегиб. Безлюдный выдавал ему веревку вслепую и чуть недовыдал. Нарушилась синхронность, и Кавуненко, как говорят альпинисты, одернулся. Но при хорошей страховке и собственном мастерстве он пролетел маятником метров десять и благополучно встал на ноги без единого ушиба, отделавшись, что называется, легким испугом. Но это рабочий момент. Всегда ожидаемая и статистически неизбежная издержка. На этом кончилось покорение Ушбы. Сейчас 1981 год. И я не могу не подчеркнуть исключительности этого восхождения. Прошло пятнадцать лет, но до сих пор наш "зимний путь" не повторен...

ГЛАВА V. МОРАЛЬНЫЙ АСПЕКТ ТЕОРИИ ВЕРОЯТНОСТЕЙ

В купе со мной Эльвира Шатаева и мастер спорта международного класса Эдуард Мысловский. Эля, должно быть, смотрела приятный сон - мелькавшие за окном фонари выхватывали ее улыбку. Она была счастлива счастьем абитуриента, принятого в институт, - предстоящие трудности его не тревожат - Элю включили в группу для восхождения на пик Коммунизма. Сейчас ей казалось, что это самое главное... Мы с Эдиком вышли в коридор и ударились в приятные воспоминания. Потом заспорили на тему, которая у нас всегда вызывала разногласия. Сейчас я ехал на Памир, чтобы в третий раз подняться на пик Коммунизма. Второе восхождение было в 68-м году маршрутом шестой категории трудности. Это было интересное и сложное восхождение, и прошло оно без сучка и задоринки. Только у подножия этой горы экспедиция наша стала, как говорят, на развилке трех дорог. Об одной из них традиционный сказочный камень мог оповестить: "Пойдешь прямо - смерть найдешь". Это была почти вертикальная многокилометровая стена с набором всевозможных технических сложностей! В Альпах и на Кавказе такие встречаются. Но они вдвое короче, и нет там свирепой, изнурительной высоты. Однако это еще не повод, чтобы перечеркнуть маршрут как объект восхождений. Будь только это, его полагалось бы счесть альпинистской проблемой, к решению которой нужно стремиться. Речь о другом. Мы подошли сюда часам к двенадцати дня. Жарило полуденное солнце. На небе ни облачка. Воздух горя-чий, неподвижный. Но тишины нет. Камни шли, как с древней крепости во время осады, непрерывным потоком. Часам к четырем сошел крупный обвал. Но к вечеру стало стихать, и после семи, когда солнце ушло и наверху подморозило, камнепад почти прекратился. Лишь изредка где-то грохнет булыжник. Тихо было всю ночь и утро. С одиннадцати началось все сначала и до семи. И так здесь всегда. Стена, однако, многообещающая и соблазнительная - за нею звания, дипломы, медали. - Не пойму, как могли узаконить такой маршрут?! - сказал мне Геннадий Карлов. - Сам удивляюсь... Подошел Мысловский: - Я думаю подниматься по стене. Как вы на это cмотрите? - У меня двое детей, - ответил Карлов. - А ты как, Володя? - Я в горы не за смертью хожу. Наоборот, чтобы кизнь веселее была. - Как хотите. Желающие найдутся. Желающие нашлись. Группа альпинистов во главе с Масловским отправилась по стене. Они избрали единственно возможную тактику: выходили с рассветом, отрабатывали участок, навешивали перила и до одиннадцати, когда солнце отогревало связанные морозом камненосные места, спускались вниз, уходили из-под стены. Главное, не находиться под стеной. Даже на ней безопасней - камни перелетают. Мы пошли другим маршрутом. И он нелегок - как и первый, оценивается высшей, шестой, категорией трудности, но... Разумеется, говорить о безопасности не приходится если речь идет об альпинизме. Хотя искусство наше растет, углубляется по двум генеральным линиям - технического усложнения и безопасности. Чем больше эти параметры, тем выше его престиж. С первым все ясно. Поговорим о втором. Допустим, это в наших силах: сделать любое восхождение не более опасным, чем поездка в трамвае. Что тогда останется от альпинизма? И что означает выражение "безопасный альпинизм"? По-моему, это бессмыслица. Все равно как из молекулы воды убрать один из ее компонентов и оставшееся по-прежнему называть водой. Но как сочетать такой взгляд с главной восходительской проблемой: поиск оптимальной безопасности? Противоречия здесь нет. Мы не можем "изъять" лавины, остановить камнепады, задержать обвалы, залатать трещины, "выключить" гравитацию, равномерно насытить воздухом атмосферу, выравнять атмосферное давление. Все это объективные вещи, которые создают для восходителя столь же объективную опасность. На том и стоит горовосходительство. Не будь этого, следовала говорить не "альпинист", а "горный пешеход". Повторю уже сказанное раньше: искусство альпиниста в том чтобы обходить опасности, противоборствовать им, обезвреживать их с помощью сноровки и примитивного не автоматизированного снаряжения - ледоруба, молотка, крюка, веревки. Последнее необходимо, поскольку у альпинизма, кроме утилитарного смысла, есть еще и философский, этический, психологический. Именно так. Ибо что же еще называть философией, как не стремление человека познать самого себя? Понять смысл истинных ценностей - ведь сверху становится виднее, что есть хорошо, а что плохо, что на самом деле важно, а что лишь кажущаяся важной epyнда, и, что часть, а что целое?.. Кроме того дело наше представляется мне своеобразной испытательной службой. И горы - тот полигон или, если хотите, некая лаборатория, где созданы условия, чтобы испытывать и отбирать оптимальные формы человеческих взаимоотношений; выяснять наиболее жизнеспособные нормы морали и нравственности; проверять, как уживается сила со слабостью и сильный со слабым, что есть истинная сила и что слабость. (Разумеется, на равнине такой эксперимент ставит сама жизнь. И над всем человечеством. Но горы отвечают на все эти вопросы более точно я убедительно.) Здесь с помощью маленькой группы людей можно удостовериться и доказать несогласным, что .наиболее полезный и выгодный принцип общежития есть гуманизм. Наконец, ничто так не убеждает как альпинизм, в том, что хлеб духовный для человека не менее важен, чем хлеб физический. О психологическом смысле альпинизма здесь уже говорилось. Добавлю только, что поведение человека в тяжких условиях восхождений представляет для психолога неоценимый интерес. Но продолжу свою мысль. Отцы альпинизма в поисках наивысшей безопасности не боятся, что когда-нибудь доведут ее до идеала, обепечат восходителю стопроцентную гарантию целости и невредимости и тем самым выхолостят из этого спорта важнейший смысл. Они знают: каких бы успехов ни добились на этом поприще, риска у восходителя останется с лихвой. Если даже располовинить оставшийся, то и тогда альпинист не лишится желанной остроты ощущений. Однако... Даже война возможна лишь в том случае, когда есть некий вероятностный минимум выживания. Альпинизм станет безнравственным, если допустит дажe те восхождения, где шансы выжить сравняются с обратными. Нет, пять на пять - аморальная пропорция. Вероятность выживания должна, так сказать, подавляюще превосходить. Да, у теории вероятностей есть свой моральный аспект. Она может служить неким аппаратом установления нравственных норм. Могут спросить: как можно определить точную норму безопасности того или иного маршрута? Точно нельзя, примерно можно. На то и опыт. И штука эта гораздо менее спорна, чем кажется. Скажем, оценка маршрутов по категориям согласуется, как правило, без особых разногласий и осложнений. Впоследствии экспедиция из Челябинска после долгого наблюдения за этой стеной дала заключение в официальном отчете: "Выжить - один шанс из тысячи". Сказано, конечно, фигурально и потому сильно преувеличенно. Но тогда, глядя на этот маршрут, я видел: шансы уцелеть слишком малы. В начале этой книги я говорил, что если и существует суперменское бесстрашие, то нам, восходителям, оно незнакомо. Альпинист знает страх - он человек. Но в нем живет другое чувство. Если перефразировать пословицу, то можно сказать: глаза страшатся, а душа тянется. Непонятная, необъяснимая сила тянет его, гипнотизирует, как удав кролика. Неуемный азарт, похожий на азарт игрока, толкает на преодоление опасности. Риск дает полноту ощущения жизни. Я уже заметил, что страх бывает разный. Не только в количественном смысле - больший или меньший, - но и по своему качеству. Бывает страх с панической окраской, а бывает другой - "сладкий" страх. Меня тянуло на эту стену. Я хорошо понимал Эдика Мысловского и его товарищей. Но если бы я поддался искушению, то повел бы себя вразрез с принципами, которые отстаивал часто, повсюду и, может быть, даже назойливо, ибо, не говоря о внутренних убеждениях, просто по своему служебному положению обязар сдерживать эту альпинистскую тягу к риску, следить за правильным формированием восходительской психики. Кроме того, думаю, что каждый восходитель должен заботиться о морально-нравственной чистоте альпинизма, как говорят, блюсти его честь. Она будет запятнана, если за нами потянется печальная слава смертников... Не хочу, не могу и нет никаких оснований упрекать Мысловского - выдающегося, талантливого горовосходителя одного из лидеров нынешнего альпинизма - в спортивной безнравственности. Наши с ним взгляды на сей счет как и взгляды большинства наших товарищей, не расходятся. Он пошел этим маршрутом, потому что твердо верил в выбранную им тактику. Он считал, что подобная тактика придает стене как бы новое качество - она в этом случае становится смирной и невинной. И в доказательство своей правоты привел самый веский, неоспоримый аргумент - с группой товарищей совершил блестящее умное, красивое, безаварийное восхождeниe на вершину пика Коммунизма по этой стене. Однако мое принципиальное отношение к этому пути не изменилось. По-прежнему считаю, что достижение связано гораздо больше с талантом и удачливостью восходителей, чем с доступностью маршрута. Может случиться, что ночная температура лишь слегка прихватит осколки породы. Тогда на отогрев камней понадобится меньше времени. Тогда камнепад начнется ве в одиннадцать, а, скажем, в десять или того раньше. Но допустим, все это можно предусмотреть и уходить со стены с запасом времени. Зато никак нельзя предотвратить всевозможные случаи задержки: кто-то заболел, получил травму, резко снизилась видимость... Мало ли Что может случиться в горах?! Вероятность такой пустяковой задержки да еще на сложнейшем маршруте так велика, что со временем - и небольшим - становится почти неизбежностью. И тем она, вероятность, больше, чем длиннее общий срок восхождения, чем больше выходов на стену. Если преодоление стены длится, скажем, не десять, а пятнадцать дней, то шансы задержки возрастают в полтора раза, а опоздание смерти подобно. Потому-то я и говорю: только выдающееся мастерство, сноровка группы и счастливое везение принесли им успех. Но малейший недобор того и другого может привести к трагедии. Я думаю, было бы хорошо собраться, как говорят, за "круглым столом" и поговорить о правомерности таких маршрутов. Это я и доказывал Мысловскому. Что касается общих итогов экспедиции, то без всякой натяжки могу назвать их отличными. Группа Мысловского, как уже сказано, достигла вершины, пройдя по проблемной стене. Я руководил группой (Игорь Рощин, Геннадий Карлов, Николай Алхутов), которая поднялась на пик Коммунизма сложнейшим маршрутом: за всю историю альпинизма он был пройден только однажды - десять лет назад командой Кирилла Кузьмина. Кроме того, в этом районе мы совершили первопрохождение на пик Правды (категория трудности 56).

ГЛАВА VI. ПОГОНЯ ЗА "СНЕЖНЫМ БАРСОМ"

Я прибыл в лагерь и тут же заболел ангиной. Не помню, где и как простудил горло, но знаю, что эта вот "утечка осторожности" - главная причина. Протекала ангина остро - несколько дней лежал с высокой температурой. И хотя сыграла роль той самой отрезвляющей "колотушки", на склоны пика Коммунизма я вышел сильно ослабленным. Я руковожу восхождением, но иду в хвосте. Неловко, но ничего не поделаешь. Сначала двинулся по привычке первым, вытоптал сотню шагов, но понял, что не по силам. Ребята заметили - предложили идти сзади. Они правы: группе это невыгодно - переоценка сил одним из участников может сорвать восхождение. Еще правильней было бы выйти двумятремя днями позже. Этого мне бы хватило, чтоб прийти в себя. Прогноз позволял. Не позволяло другое: один из участников торопился на чемпионат СССР на Кавказе. Будем его называть Петром Петренко. Альпинист крепкий, один из сильнейших наших спортсменов. До звания "Снежный барс" ему не хватало последней вершины - пика Коммунизма. (Этот восходительский титул дается тем, кто покорил все четыре семитысячника страны: пик Корженевской, пик Ленина, пик Победы и пик Коммунизма.) Нынешнее восхождение принесет ему почетное звание. Я радовался, что подобралась сильная группа: большинство участников - ведущие мастера альпинизма. Времени до чемпионата оставалось немного, поэтому ради Петренко был составлен весьма жесткий график подъема и спуска. За четыре дня полагалось нам выйти к вершине маршрутом: с ледника Фортамбек на ребро Буревестника, далее по Большому Памирскому фирновому плато к Большому барьеру (6900 метров), затем по западному склону вершины. Ад... Почему его представляют темным, бурлящим, клокочущим? Я его видел Он идеально белый, идеально тихий, идеально застывший. Над ним идеально синее, небо с идеально недвижным, висящим, злым, жарящим солнцем. Вся эта идеальность и есть ад. Он вовсе не подземелье - он в виде цирка, в виде глубокой вогнутой чаши. Ад - это гнетущая однородность. Он манит своей идеальностью и незаметно, но быстро выматывает, доводит до обморочной усталости неподвижностью, беззвучием, одноцветностью - не на чем задержать глаза, не к чему прислушаться, нечего ощутить, кроме равномерно жгущего солнца. Когда нет ничего, кроме идеальной, растянутой на весь мир белизны, тишины, стылости... Чтобы испытать адовы муки, надо пробыть здесь не более часа... Мы спустились на дно такой чаши - диаметром метров в сто - и через двадцать минут обессилели. Нужно скорее уходить, а ноги не слушаются - хочется лечь и закрыть глаза... Рассудок все-таки крепче тела. Он как сучок, на котором пила тормозится... Он еще в состоянии подчинить себе тело. Вяло, с усилием переставляя ноги, мы покидаем впадину... Теперь я иду и радуюсь: хорошо, что есть ветер, есть грохот, что скалы невзрачно-серые, что, кроме отлогих склонов, есть сильная крутизна, смертоносные пропасти, трещины, лавины и камнепады, что все это пересекает наш путь, попадается слева и справа. Мы идем быстро - нужно спешить. График велит нам к вечеру поспеть на фирновое плато и здесь, преодолев тяжелый путь по глубокому снегу, подойти к пещерам. Иначе Петренко опоздает на чемпионат. Но странно - он почему-то торопится меньше всех... Все время плетется сзади, ступая по отработанным, хорошо утоптанным следам. Как-то не вяжется это левофланговое положение с его могучей, широкоплечей, огромного роста фигурой. Впереди почти бессменно пробивает дорогу Игорь Рощин. Лишь иногда в меру своих возможностей его подменяет Валя Гракович. Длинной, растянутой цепочкой команда движется вверх. Меняются рельефы - взлеты, впадины, "жандармы", кулуары... Вертикаль возрастает сотня за сотней, а впереди по-прежнему Рощин. За ним Валентин Гракович из Минска, Эльвира Шатаева, я, Василий Ковтун и Александр Фомин из Киева, Георгий Корепанов - ленинградец. Цепочку замыкает Петренко... Когда я остановил группу и сказал, что Рощина надо сменить, все посмотрели на Петренко. Но он оставался безукоризненно вежливым, уступая дорогу другим, и молчал, боясь, вероятно, перебить чужую инициативу. Эльвира, тоже ни слова не говоря, вышла вперед. Теперь в колонне соблюдался "зеркальный" ранжир: впереди самая маленькая - Эля, сзади самып крупный - Петренко. Она отработала не менее сотни шагов, когда Валя Гракович окончательно убедился, что это тот удивительный в альпинистской среде случай, где моральные стимулы не работают, и вышел ее подменить... У пика Парашютистов, на высоте 5800, где началось плато, Петренко и Ковтун остановились, извлекли из мешка палатку и стали готовить ночлег. По плану ночевка предполагалась в пещерах, расположенных примерно посередине этой горной равнины. До них еще несколько километров ходу. Это было совсем уж непонятно: опаздывает Петренко - нам спешить некуда... Я вдруг подумал: мы несправедливы к нему - при чем здесь мышцы и вес?! Высота может скрутить и самого Илью Муромиа. Я поделился с Эльвирой. Она иронично улыбнулась, и не ответив мне, сказала громко для всех: - По-моему, надо хоть попытаться выполнить свой план. Ведь мы не новички - знали свои силы, когда намечали. Палатки всегда успеем поставить. Все посмотрели на меня, ожидая решения. Я сказал, что время и возможность еще есть, что сам я намерен идти дальше, но это необязательно для всех - кто хочет, может ставить палатки. Петренко, Ковтун и Фомин остались, а пятеро продолжили путь и затемно подошли к пещерам. Утром сварили завтрак, в восемь закончили трапезу, а к девяти, как и договорились с тройкой, оставшейся у пика Парашютистов, были готовы продолжать восхождение. ...В одиннадцать наконец группа собралась вместе и, отправилась дальше. Плато - участок технически простой. Трещин здесь^{[ ]}не водится, лазания не требуется. Зато снег попадается рыхлый, глубокий настолько, что порою десятки метров "проходишь" ползком, пробивая траншею. Мы торопимся - быстрее обычного топчем следы, переставляем ноги, но... Чудеса, цирковой фокус! Словно во сне, барахтаемся, оставаясь на месте. Кто сказал, что движение относительно? Это только внизу, если трамвай увеличил скорость, то улица понеслась быстрее. Наша "улица", хоть галопом скачи, - ни с места. Наша "улица" тянется на двенадцать километров - от пика Парашютистов до пика Кирова. Сперва с небольшим, чуть заметным снижением, к середине сбрасывая высоту метров на двести, а после таким же отлогим подъемом возвращает свою начальную отметку 5800. В самых широких местах в ней около двух километров. Наша "улица" с одним лишь правым рядом "строений": пик Ленинград, пик Евгения Абалакова, пик Куйбышева. Слева она обрывается бешеной крутизной - отсюда и сходят лавины, которые мы наблюдаем с поляны. Наша "улица" - Большое Памирское фирновое плато - уникальна: самое высокое из крупных плато. Воздух на ней так разрежен, что не препятствует космическим излучениям. Зная об этом, ученые намерены в ближайшей перспективе построить здесь научную хижину-лабораторию со специальными уловителями "пришельцев" из космоса. Мы шагаем сейчас по плотно спрессованному насту, едва прикрытому снегом, - идти легко - и тщетно поглядываем на вершины. Но они никак не проходятся Поминутно, через каждый десяток шагов, оглядываемся назад - глаз ищет подтверждения, хочется наглядно убедиться, что мы все-таки движемся - за нами тянется длинный, скрывающийся вдали и переходящий в сплошную линию след. Каждый раз он отрастает все больше и больше. Но впереди ничего не меняется - пик Кирова все так же далек. Эта проклятая вершина может свести с ума - она не сдвинулась ни на метр. ...И вдруг обнаруживаем, что горы все же "прошлись". Каким-то странным, неведомым внизу диалектическим скачком. Неожиданно видим себя в самом конце плато - перед нами вплотную пик Кирова... Все эти ощущения для меня неновы, но, даже зная, чем кончится этот зрительный парадокс, не мог отогнать от себя неотступное гнетущее чувство безысходности - так и шел с ним весь путь. За третий день мы поднялись на высоту 6900, дойдя до Большого барьера. Провели здесь ночевку. А на четвертый, покинув этот последний бивак, вышли на предвершинный склон. Впереди по-прежнему Игорь Рощин, сзади привычно маячит крупная фигура Петра Петренко... Игоря подменяли - ненадолго, но несколько раз - Корепанов, Гракович, Ковтун. Однако на всем маршруте он оставался ведущим. Высота и усталость все больше и больше "пришивают" нас к склону, и каждое движение теперь добывается волей. Первый отдыхает каждые пять шагов... На отметке 7200 Рощин остановился, навалился на ледоруб и бессильно обвис. Я подошел и увидел, что больше он группу вести не может. Солнце давно на западе и, к сожалению, в сторону горизонта движется много бысгрее нас, а нам предстоит еще триста метров. Я понял, что на вершину не успеваем, и сказал об этом присевшей на склоне группе. Но всем было ясно и без моих слов. Ясно и другое: если сегодня вершины не будет, то на сей раз ее может не быть вообще. - Полчаса отдохнем и начнем спуск, - сказал я группе. И тогда все услышали голос Петренко. - Я пойду первым, - сказал он. - Буду идти до самой вершины. Но восхождение нужно продолжить. У нас должна быть вершина. Остался пустяк - триста метров! Верно, до титула "Снежный барс" оставалось каких-нибудь 300 метров!.. Он вышел вперед и двинулся, как бог, по воде. Нам, вымучившим здесь каждый шаг, показалось это чудом. Он шел легко, быстро, оставляя удобные следы, как резвый, затомившийся в доме мальчик, выскочивший на улицу, как одержимый вдохновением поэт. Бодрый, упругий, веселый - казалось, нет для него ни крутизны, ни высоты, ни вязкой дороги... До самых скал он шел, ни разу не оглянувшись, не заботясь о том, что и как у него за спиной. Мы отставали, даже следуя по готовым следам, и оторвались на час-полтора пути. Мы наблюдали, как проходил он скалы и как остановился, когда возник перед ним острый заснеженный гребень: идти по нему в одиночку - безумие. Но читателю, видимо, ясно, что в недостатке здравого смысла этого спортсмена не упрекнешь... Он остановился и, вспомнив про нас, приветливо помахал ледорубом. Потом обогнул скальный выступ и скрылся из виду. Час спустя достигли гребня и мы. Но Петренко здесь не было. Это не удивляло: ни секунды не думал, что он решится идти по нему в одиночку. Искать его надо в окрестностях скал. Вопрос "почему его вообще нужно искать?" пришел в голову лишь в первый момент, но сразу же затонул в нахлынувшей тревоге. Мы обшарили скалы, обыскали все закоулки, заглядывали в ниши, осматривали впадины, наконец вопреки логике визуально, насколько хватал глаз, изучили и гребень, его склоны, но следов нигде не было. Мы звали его - кричали, складывая ладони рупором, но в ответ слышали только горное эхо... Я подготовил рацию, чтобы сообщить в лагерь о предполагаемом несчастье, когда вдруг раздался голос Эльвиры.- - Володя, погоди! - крикнула она. - Нашла! Она нашла его в снежной нише, "теплой", удобной, хорошо укрытой от ветра сугробом. Он полулежал, привалившись спиною к стенке, слегка раскинув руки, уронив голову на грудь, и... богатырски храпел. Мы не сказали ему ни слова - здесь не место для таких разговоров, - разбились на двойки и вышли на гребень. В восемь часов вечера заходящее солнце в последний раз брызнуло на вершину и осветило ликующих восходителей... Спуск проходил в темноте. На высоте 7300 метров окончательно выбился из сил Валя Гракович. Гипоксия прихватила его еще на подъеме. Высоту хоть и сбросили, но не настолько, чтобы избавиться от этой болезни. К тому же предельное утомление - наш альпинистский рабочий день длился уже шестнадцать часов. Гракович садился, падал в снег, отказываясь двигаться дальше. Я поднимал его силой и заставлял идти. Группа, кажется, недовольна моими действиями. Чувствую, но делаю вид, что не понимаю. Знаю: без объяснений не обойтись, но нет уверенности, что настою на своем. Сколько возможно, хочу оттянуть разговор, чтобы успеть спуститься еще хоть на сотню метров. На высоте 7200 метров меня отозвала Эля. К нам подошли остальные. Они уселись в снег, но я объявил: - Разговаривать будем стоя. - Люди устали, - сказала Эльвира. - Больше идти не могут. - Я тоже. Что дальше? - "Якать" не надо. Не о тебе - о группе идет речь. Будь ты один, распоряжайся собой как хочешь. Хоть на вершину снова ступай, если охота ее украсить своей могилой. Но ты командуешь людьми. И пользуешься тем, что дисциплина для них святое дело... - Ясно. Чего вы хотите? - Ночевка нужна, Володя! - задыхаясь, сказал Корепанов. Голос его звучал хрипло, натужно, слова вылетали, будто киксы трубы в неумелых руках. - Где? На чем? Под чем? - Пусть холодная. Но идти больше нет сил... Еще полсотни шагов, и спустимся головой вниз... - Холодную?! На 7200?! Тех, кто останется жив, прошу запомнить мои слова: половину из нас пневмония прикончит еще до утра. Будь я один, шагу больше не сделал бы... Поступил бы как хочется - не как надо. Но завтра должен вас всех привести на поляну. Всех! Категорически против ночевки. Мы пойдем вниз... хоть по-пластунски. И ночевать будем в палатках - осталось триста метров... Я повернулся и двинулся вниз. Шел не оглядываясь к слышал сзади шаги. Идут! Если идут, то идут все. Благословенна альпинистская дисциплина! В два часа ночи мы были в палатках на высоте 6900. Разожгли примус, согрели чай и в тепле легли спать.

ГЛАВА VII. ДУМЫ О ЖИВЫХ

Говорят, плохое держится в памяти дольше, чем хорошее. Неверно. Это придумали люди, живущие монотонной, однообразной жизнью. Они и в самом деле помнят больше плохое - их "хорошее" так однородно, так повседневно, так буднично, что его не упомнишь. Любая, самая мелкая неприятность - отклонение на их ровной, лишенной событийности линии жизни. Потому и запоминается. Но если линия ломана, если испещрен она всплесками, как развертка на осциллографе, если счастье трудное, добытое, как говорят, в борьбе и невзгодах, - если множество отрицательных всплесков венчается одним большим положительным, то и сам такой всплеск видится лучше, и память его удерживает много прочней. Не прошло и двух дней после спуска, как пребывание на поляне стало меня тяготить. Я был в горах, но меня потянуло в горы. Поляна для альпиниста не горы. Вечером, распивая чай в компании Рощина, Фомина и Граковича, я им сказал: - Может, заодно и на Корженевскую сходим? - А что, золотая мысль! - сказал Игорь. - Кто против? Все были "за". Рано утром другого дня наша четверка вышла на пик Евгении Корженевской (7105 метров). Мы одолели высшую точку и находились на спуске, когда на поляне случились события вроде бы незаметные, но по смыслу достаточно важные. * * * Под вершиной пика Коммунизма, на высоте 7350 метров, на последнем биваке уж год как находится мастер спорта, инструктор альпинизма, московский инженер Блюминар Голубков. Высота, время, погода ему не вредят - он мертв. Около года назад команда во главе с мастером спорта Борисом Ефимовым совершала высотный траверс. Начинался он с пика Ленинград, последней вершиной был пик Коммунизма. Ребята хлебнули все, что "отпущено" восходителю на таком сложном и протяженном траверсе: горной болезни, разнузданной, сокрушительной стихии, смертельной усталости, бессонницы, недоедания... Еще на пике Ленинград Блюм, как для краткости называли его друзья, почувствовал себя плохо. Но кому хорошо на этих высотах? Как узнать допустимую норму здоровья? И где взять прибор, которым можно ее измерить? До завершения траверса оставалось меньше ста пятидесяти метров, когда на небольшом пологом пятачке команда Ефимова встретилась с другой группой. Среди ее восходителей был врач Владимир Машков. Ефимова беспокоило состояние Голубкова, и он попросил доктора осмотреть Блюма. После осмотра Машков отвел в сторону руководителя и сказал: - Срочно вниз! Оба повернулись, чтобы договориться с Блюмом. Тот сидел на рюкзаке, низко свесив голову. - Блюм! - обратился Борис. Но, не услышав ответа, повторил: - Блюм! Ты что, заснул? Блюм не заснул. Он умер... Спускать тело своими силами они не могли - их не было, своих сил. Их не было даже для того, чтобы спуститься самим, - до поляны доползли на одной лишь воле. И вообще: история мирового альпинизма не знает случая, когда бы тело снимали с такой высоты. Точнее, говорить в этом смысле о мировом альпинизме вообще не приходится. За рубежом восходители оставляют тела погибших товарищей навечно в горах. Там думают так: нужно ли мертвому, чтобы на его пути от одной могилы к другой возникли еще могилы?! К сожалению, подобное было не раз. Транспортировка тела сложна и опасна. Это "язычество", говорят нам иностранные восходители, когда заходит об этом речь. Они рассуждают... Впрочем, как они рассуждают, понятно. Логика очевидна. Против нее трудно что-либо возразить. Только не все измеряется логикой. Мы рискуем жизнью, чтобы вернуть тело товарища в лоно земли обитаемой, потому что так нам велит наше сердце. Мы идем за останками смертоносными тропами по зову души. Ведь и сам альпинизм - порождение зова души. А если по логике, то мы воздаем душе, поскольку она в человеке так же важна, как и разум. А если по логике: может, ясные, точные, очевидные аргументы наших зарубежных собратьев всего лишь соображения конъюнктуры? Может, они от тактики, а не от стратегии альпинизма? Может, это уже вопреки всякой логике - альпинисту легче, веселее, спокойней, если он знает: случись с ним несчастье, останки его не будут частью затерянного, необитаемого хаоса? Может, ему спокойней, если он знает, что люди зафиксируют значимость его жизни именно тем, что, рискуя собственной жизнью, снимут с горы его тело, чтобы покоилось ближе к ним? А если так, то ведь это в интересах развития альпинизма. Хоть "интересы" - слово здесь неуместное. Но ведь я рассуждаю с точки зрения чистой и очевидной логики. Может, наконец, это способ напомнить живым о святости человеческой жизни? И это стратегия с далеким, уходящим во все человеческое будущее прицелом? И все-таки каждый раз, когда узнаю, что при транспортировке тела погибли люди, я отрекаюсь от собственных взглядов на этот счет. Тогда я думаю: жертвовать жизнью можно только в одном случае - ради жизни. Я не могу скрывать эту противоречивость, поскольку обойти молчанием такую проблему в книге об альпинизме невозможно, а чтобы отстаивать какую-то одну из двух этих позиций, недостаточно компетентен. И вот теперь, пока штурмовали мы пик Корженевской, семеро восходителей под руководством Вадима Кочнева работали с акьей (транспортировочными санями), где находилось тело Блюминара Голубкова. Сначала их было двенадцать. Двенадцатый - Георгий Корепанов - после одного из акклиматизационных выходов заболел пневмонией. Когда он поправился, Кочнев отпустил его с нами на пик Коммунизма. Дело в том, что, отправляясь на эту вершину, мы захватили с собой часть транспортировочного груза, чтобы забросить его к снежной могиле Голубкова. Корепанов же был участником того печального траверса и знал, где лежит Блюминар. Осталось одиннадцать. В этом составе мы встретили их на плато у пещер (5600 метров). Мы спускались - они поднимались. Им еще предстояло... Предстояло с лихвой - добраться до отметки 7350 и оттуда тащить груженую акью. Но дело обернулось хуже, чем думали, - погода испортилась. От плато до цели их сопровождал ледяной ветер, перед которым не могла устоять никакая восходительская утепленность. Когда добрались до нужной точки, четверо из одиннадцати оказались больны. И Кочнев немедленно отправил их вниз. Тяжесть транспортировки легла на плечи семерых. Они подвели акью к вершине "жандарма" Верблюд - на 5200, то есть прошли около двух третей пути, и здесь окончательно выдохлись. Вадим Кочнев радировал в лагерь просьбу о помощи. Радиограмма пришла, когда мы - Гракович, Рощин, Фомин и я - спускались с пика Корженевской. Приняла ее Эля. Она сидела на связи, поскольку заниматься ничем другим не могла - на маршруте подморозила палец ноги, врачи сделали ей блокаду, и теперь передвигалась, только наступая на пятку. Поляна никогда не пустует. И сейчас народу хватало. Но мастеров альпинизма, тех, кто мог бы пойти в помощь кочневцам, кроме Петренко, Корепанова, Ковтуна, нет. К ним-то и обратилась Эльвира. Ковтун заболел. На Корепанова тоже расчет плохой - воспаление легких выбило его из обычной формы на весь сезон. Он хуже многих других перенес восхождение и здесь, на поляне, был еще слаб. Петренко, подстелив под себя одежду, привалившись к готовому рюкзаку, принимал горное солнце. Он ждал вертолета. Ждал уже несколько дней, чтобы добраться до Оша и оттуда лететь на Кавказ. Вертолет все откладывали, но сейчас сообщили, что он уже вылетел. Впрочем, Петренко теперь не спешил, ожиданием не томился, не нервничал, поскольку на чемпионат все равно опоздал. Сейчас на Кавказе он мог быть только зрителем, но не участником. Сама Эльвира, несмотря на больную ногу, тут же, что называется, взялась за ботинки. Хотя понимала - толку от нее там немного. Но нельзя же, призывая других к благородству, оставаться самой в стороне? - Что будем делать? - обратилась она к Петренко. - Я не могу. Мне на чемпионат надо. И вообще - Шатаев нас отпустил. Считай, что вертолет пришел вовремя и я улетел. Вертолет вскоре прибыл. Жители поляны - а здесь, как правило, знают все всегда обо всем - напряженно, как говорят, затаив дыхание смотрели, как направлялся Петренко к машине. Он шел медлительно, чуть вразвалку, лениво опустив голову, как ходят обычно люди его стати. И все, кому этого очень хотелось, видели в его неспешной походке проявление душевных колебаний, нерешительности. Все ждали: вот-вот движение его и вовсе увянет, он остановится, перемнется с ноги на ногу и повернет обратно. Но он подошел к вертолету и легко взобрался в кабину... Взревел мотор. Пошел винт... Но обороты вдруг заредели, и в проеме фюзеляжа снова показался Петренко. Он спрыгнул и быстро, почти бегом, ринулся к группе девушек, окруживших Эльвиру. Они смотрели на него, как смотрят близкие на человека, перемахнувшего ограду скамьи подсудимых после полного оправдания судом. Эля потом рассказывала - дескать, совсем позабыла о тех, кто нуждался в помощи. Ей казалось: истинно пострадавший - Петренко. Его хотелось спасать. И как стало легко на душе, когда узрели это счастливое самоспасание! "Спасенный" подошел к девушкам и сказал: - Девчата, а где моя пиала? Никто не видал? Эльвира первая пришла в себя. Ей захотелось быть утонченно внимательной и даже угодливой. Она напрягла память и вспомнила, что вместе пили чай в палатке душанбинцев. - Девочки, в самом деле, где же его любимая пиала? - захлопотала она. - Поищите, пожалуйста... Дайте человеку улететь со спокойной душой. Пиала нашлась. Петренко направился к вертолету и через минуту исчез "во чреве машины"... А Эля ушла в палатку, уткнулась в подушку и зарыдала. Истерика длилась до поздней ночи. Ее никак и ничем не могли успокоить. Лагерный врач дал ей несколько сильнодействующих таблеток. Но толку от них не больше, чем от конфеток драже... Вера в человека, мне кажется, - проявление некоего общественного инстинкта. Того, что понуждает людей к объединению и взаимодействию. Известно: любое общество так или иначе вырабатывает единые для всех идеалы, к которым оно стремится, в которые верит. Есть идеалы - есть общество. Если их нет, то могут быть только разобщенные, неспособные к жизни единицы. Чтобы жить, человек должен обладать способностью воссоздавать идеалы и верить в них. Повторяю: думаю, что такая способность заложена в людях в виде инстинкта и обладает его силой. Неудовлетворенный инстинкт, как известно, вызывает порою бурную реакцию. Эльвира была из тех, у кого этот инстинкт особенно развит. Потом она говорила мне, что чувствовала себя обманутой "Может, все как Петренко? - думала она. - Только делают вид, фарисействуют, играют рыцарей? Может это всего лишь театр, цирк шапито? Может, и мой Володя?.. А я, как дура, верю... Выходит, я просто неумный, наивный человек... И все они в душе надо мной смеются... Может, Петренко-то самый искренний из них?.." ...Я рассказал о Петренко, чтобы подчеркнуть высокую нравственность нашего альпинизма. Говорят, исключение подтверждает правило. Можно добавить: чем сильней оно отклоняется от правила, тем достоверней выглядит само правило. ...В десять вечера мы прибыли на поляну. Пока раздевался, разувался, умывался, мне рассказали о положении кочневцев. А через полчаса в палатку ко мне зашли Гракович и Рощин. - Ну что, надеваем ботинки? - обратился ко мне Валентин. - Пока тапочки... Пошли к рации... Связавшись с Кочневым, я спросил, могут ли они подождать до утра. И услышал в ответ: "Вполне". Рано утром - пяти еще не было - мы вышли тройкой из лагеря, а в девять, пройдя вертикаль 1300 метров кратчайшим путем, стояли на верхней точке "жандарма" Верблюд. Взяли с собой шестьсот метров трехмиллиметрового стального троса весом в пятнадцать килограммов, блок-тормоз (собственной конструкции и изготовления Граковича) и еще кое-какие средства транспортировки. Валентин - человек, богатый умом и спортивностью. Талантов у него много больше, чем времени, - на пять жизней хватит: кандидат географических наук, неоднократный чемпион по горно-прикладным видам спорта, отличный восходитель, скалолаз, спасатель и, как бывает у людей с пытливым умом, не лишен склонности к изобретательству, благо, что страсть эта имеет выход - альпинистское снаряжение. Зная об экспедиции Кочнева, он вылетел на Памир, прихватив с собой некоторые плоды конструкторских стараний. На всякий случай, авось кому понадобится. Понадобились: сберегли силы, сократили время и в какой-то мере снизили теперь степень опасности. Спускали по скальному гребню, сыпучему настолько, что казалось, он шевелится. Натянули три подвесные канатные дороги, потеряв на это времени в два раза больше, чем намечали. Тяжелая акья, провиснув, скользила по тросу и издали походила на сказочную лодку, чудесно плывущую в воздухе. Темнота надвигалась быстро, и стало ясно, что сегодня нам спуск не закончить. Но пока еще видно, продолжали работу. Вниз с высоты 4500 тянулся крутой снежно-ледовый склон. Здесь я закрепился на тросе и пошел с телом один. Срываясь с гребня, с визгом летели камни. Засечь их глазами уже невозможно - темно. Они ухали совсем рядом: выше, ниже, слева, справа... Где-то надо мной Гракович и Рощин выдают трос, но их тоже не видно. Страшно - может быть, страшно, как никогда. Мне и нынче не по себе, когда вспоминаю тот печальный "альянс" с телом Блюма... Мы сбросили с ним вертикаль в четыреста метров. Но на отметке 4100 нас настигла плотная горная ночь. Утром меня подменил Валентин Гракович. Он вошел с акьей в узкий глубокий желоб. Все камни идут сюда - у всего, что сыплется сверху, просто нет иного маршрута. Благо, что утро, - с мерзлых, застывших склонов падают только редкие, случайные булыжники. Но их тоже хватает, чтобы жизнь висела на волоске. Эти последние двести метров стоили Граковичу не меньше, чем мне четыреста... Через два часа после входа в кулуар тело Блюминара Голубкова было доставлено в базовый лагерь, на поляну Сулоева, потом по воздуху в Москву.

ГЛАВА VIII. ПАМИР-74

Безобидных гор не бывает. Горы - хищники. Иногда они спят, сытые, ублаженные... Подолгу, по многу лет. И людям мнится, будто они ручные. Все - и самые опытные, самые осторожные, осмотрительные - усыпляются, если горы подолгу спят. Правило "Безобидных гор не бывает" понемногу стирается в памяти... ...Мы идем по спокойной горе. По отлогим, безмятежным, миролюбивым склонам, похожим скорее на зимние равнинные поля, чем на грани семитысячника. Буйствует только свет. Кажется: если этой свирепой светосилы еще чуть подбавить, будет взрыв... Все остальное застыло - выпуклые тугие сугробы, с которых буквально стекает солнце, воздух, небо, панорама Заалайского хребта... Райская благодать - сюда бы детишек, кататься на санках! Откуда здесь взяться опасности! Это там, на Хан-Тенгри, на пике Победы - самом северном семитысячнике мира - гуляют ураганные ветры, лютуют морозы... Это на Хан-Тенгри и на Победе нужно продумывать все "на случай, если", учитывать нештатные ситуации, предвидеть непредвиденное. Здесь все известно, все понятно, все спокойно... Сюда бы детишек - кататься на санках... Мы относились к этой горе как к ручной собачонке, клыки и челюсти которой хозяину неопасны. 45 лет мы относились к ней так, словно и давление здесь безобидно, и разреженность воздуха не удушлива. Поднимались на восьмой километр в небо так же уверенно, без сомнений в исходе, как на "Седьмое небо" в Останкине" Она снова заснула, эта гора... Или опять притаилась? Сорок пять лет - со дня первого штурма - она убеждала людей в смирении агнца. А нынче показала, чего стоит ее оскал... Второй раз поднимаюсь я на пик Ленина - второй раз за последние две недели... Меня не пускали, отговаривали, запрещали. Я объяснял, убеждал, заверял - вырвался. Зачем? Чтобы увидеть ее в последний раз?! Конечно. Но это только полправды... Не мог же я говорить им о чуде, на которое все же надеюсь?! О микроскопической несбыточной надежде, в которую сам не верю умом, но верю душой?! 8 августа, на другой день после страшных событий, когда улеглось, прояснилось, японцы покинули свой бивак на 6500 и во второй раз вышли на поиски женской группы. Они нашли их на предвершинном склоне. От семи тысяч книзу, растянувшись метров на двести, друг за другом вдоль спуска, как пунктир на бумаге, лежали тела. Их было семь... Так и сообщили в лагерь зарубежные наши коллеги... Семь, а где же восьмая?! И кто восьмая? ...Беспочвенная надежда, ни единого реального шанса. Спустись она в затерянное, но обитаемое место Па-мира нынче, через три дня после катастрофы, мы бы об этом знали. Крохотная надежда повисла в воздухе и держится одной лишь силой моего желания. Я пытаюсь ей ставить "подпорки" - придумываю фантастические варианты, но ни в одном из них концы с концами не сходятся. Знаю - глупо. И все же надеюсь... Я должен отыскать восьмую... Со мной челябинцы. Их четверо - друзья челябинского альпиниста Валерия Переходюка. Его супруга, Галина Переходюк, - одна из тех, кто лежит сейчас наверху... Еще одна альпинистская чета, разведенная горами... И он рвался с нами... И для него "восьмая" - зыбкая надежда... Идем слишком медленно. Или так кажется?.. Боль, что копится внутри, сильнее любого допинга. Я пытаюсь ускорить темп, но вместо этого лишь нарушаю размеренность альпинистского шага... Впрочем, быстрее двигаться невозможно. Снегу вдвое против обычного. От-работка следа, как никогда, нынче сложна. Следы нужно делать на совесть, иначе провалишься вглубь, что называется, с ручками... Странное лето. Аксакалы не помнят такого снежного лета. Две недели назад, 25 июля, я и мастер спорта Дайнюс Макаускас - мой друг и напарник по восхождениям - ехали к пику Ленина с юго-западного Памира. (Там у нас было несколько выходов с альпинистами ГДР.) По дороге видели, как на альпийских лугах увязали овцы в снегу. Пастухи перегоняли отары вниз, в Алтайскую долину, думая, что уж там-то спасут животных от голода. Но и в долине белым-бело... В ночь на 25 июля пришел небывалый циклон и выбелил горы до самых подножий. Международный лагерь "Памир" расположился на поляне под пиком Ленина, на высоте 3700 метров. Поляна на то и поляна, чтоб быть зеленой. Мы застали ее покрытой снежным пластом сантиметров в тридцать. Позднее в этом сезоне подобное повторилось дважды. Именно в это время, 25 июля, когда снегопад накрыл район пика Ленина, американская четверка Гарри Улина совершала восхождение на пик XIX партсъезда. Внезапно они почувствовали сильный толчок. Землетрясение на Памире - явление частое. Но сейсмические волны, двигаясь из отдельных эпицентров, - в районе Афганистана - Ташкента, - как правило, приходят сюда ослабленными. На этог раз удар был не менее четырех баллов. Этого хватило с лихвой, чтобы привести в движение созревшие для схода массы снега. Крупная лавина накрыла американцев. Однако опытные альпинисты сумели освободиться. Видимо, рассуждая по принципу: самое надежное укрытие от снарядов свежей воронке, они поднялись вверх по следу лавины и поставили там палатку. Но вероятность, как бы она ни была мала, со временем становится фактом, Возможно, этого не было тысячу лет и не будет еще тысячу... Но это случилось теперь - вторая лавина сорвала восходителей и потащила их вниз. Трое сумели выбраться. Четвертый, Гарри Улин - один из сильнейших альпинистов Америки, - погиб... По сигналу бедствия в воздух поднялся вертолет и сбросил американцам питание и маркировочные стойки, чтобы обозначить местонахождение тела. Из лагеря навстречу потерпевшим вышел спасотряд из советских американских и французских восходителей. Это была первая жертва горы... Злосчастный ночной снегопад, что случился с 24 на 25 июля, застал женскую группу в пещере на 5200 метров. Девушки оказались здесь по случаю второго акклиматизационного выхода, который планировался до высоты 6000 метров. По научной и практической раскладке подъем на этот уровень должен был дать им необходимое привыкание к высоте, так сказать, акклиматизационный запас, достаточный, чтобы после подняться еще километром выше. Так намечалось, но так не вышло. Опасное состояние снега и случай с Гарри Улином вынудили лагерное начальство дать команду о спуске всем, кто находился на склонах. Такую ситуацию застали мы с Дайнюсом, когда прибыли в международный лагерь "Памир". На поляне не задержались и часа - нас попросили подняться на 4500 и сообщить руководителю американкой команды Шонингу о гибели Гарри Улина. (Бивак его находился за перегибом, а рации "Виталки" работают только на прямую видимость.) По дороге встретили возвращавшихся девушек. Отдали им письма и сказали, чтоб нынче же ждали нас в гости. Они таинственно переглянулись, прицельно сверху вниз осмотрели каждого и ничего не ответили. В лагере мы принялись разыскивать палатки женской группы. Но нам сказали: команда Шатаевой проживает на той стороне ручья, за крепостной стеной, и вход туда по спецпропускам. Мы переправились, точнее, перешагнули, через ручей и стали искать крепостную стену. Она нашлась: толщиной и высотой в один "кирпич". Правда, за отсутствием кирпичей стена состояла из белых, разложенных кольцевым пунктиром камушков. Охранник, она же дежурный повар, Ира Любимцева, вооруженная дымящейся, видимо, только что вынутой из стряпни поварешкой, услыхав наши шаги, выскочила из кухни-палатки и тут же дала сигнал тревоги. Из "памирок" высыпал гарнизон. Дайнюс, случайно переступивший "стену", тут же был схвачен и выдворен за пределы крепости. Эльвира, сохраняя престиж вожака, соблюдая ритуал, осталась в своей резиденции. Ей доложили. Она церемонно вышла и, оглядев "чужестранцев", спросила: - Кто такие? Чего хотят? - Говорят, в гости... - ответила Элла Мухамедова. - В гости-и?! Она повернулась и, подав знак, увела всех, кроме Вали Фатеевой. Эта осталась на часах. Нас мариновали минут пятнадцать. Из палатки слышался женский гомон, то и дело прерываемый взрывами смеха. Потом появилась Люда Манжарова, держа в руках чистые листки бумаги и авторучку. Не замечая нас, она отдала их Фатеевой и сказала: - Пусть напишут заявление. Каждый в отдельности. Можно в одном экземпляре - мы не бюрократы. Мы написали: "Просим вас принять нас, так как очень хотим есть". Наконец вышла Нина Васильева и объявила: - Совет рассмотрел ваши заявления и счел причину уважительной. Совет постановил: выдать спецпропуска. Объявив нас гостями, они некоторое время оказывал ли нам подчеркнуто вежливый, внимательный прием стараясь не выходить из ролей. Это всех забавляло, всем хотелось поиграть этот спектакль подольше. Но иногда они забывались и отпускали в наш мужской адрес вызывавшие взрывы смеха колкости. Наконец Таня Бардашева сказала: - Нехорошо, девочки! - И, обращаясь к нам, добавила: - Не принимайте близко к сердцу - они тут ходят и ищут: кого бы высмеять?! - Что вы, что вы! - ответил Дайнюс. - Мне как-то охотник рассказывал: медведи даже любят, когда их пчелки кусают. Но охотник, как всегда, наверное, врал... Поднялся притворный переполох. Возмущенные, они заговорили открытым текстом, дескать, подумать только: мы пчелки, они медведи! Они понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда и так слаженно поворачивали разговор в свою пользу, будто и в самом деле читали роли спектакля. А собрались они две недели назад, 10 июля, в Оше, многие из них увидали друг друга впервые. Некоторых Эльвира знала только по прошлым восхождениям, остальных же только по переписке, которую начала в январе 1974 года. После этого вечера мы провели в женской "обители" еще два дня, получив разрешение поставить палатку (нас, правда, огородили белыми камушками). Они жили как хорошо вышколенный экипаж корабля - дисциплина, точность регламента, пунктуальность его выполнения, знание своих обязанностей, своего рабочего места. Ни разу не пришлось нам услышать слова пререкания, оспариваний, увидеть надутых губ, недовольных мин, осуждающих взглядов. Поведение, которое буквально посрамило восточную пословицу: "Две женщины - базар". Прогуливаясь со мной возле палаток, Эльвира кивнула на маленькую утоптанную лужайку и сказала: - Это наш "зал заседаний". - Вы что, здесь танцуете? - И танцуем тоже. - Вообще-то ты молодец. Группу сделала... - Опять ирония? - Нет. На самом деле. - Неужели я дожила до твоей похвалы?! Чудеса! Лагерь понемногу замолкал. Голоса в женских палатках стихали. Лишь откуда-то из-за ручья слышалась шуточная песня под гитару: Ах, какая же ты лас-сковая, Альпинистка моя, скалолазка моя... Скоро и эти полуночники замолкли, а я все не мог заснуть, и в голове у меня крутился этот прилипчивый рефрен. Я знал, что Дайнюс тоже не спит, и сказал ему: -Вот тебе и женщины. Такой порядок в мужских группах еще поискать... ... Но я о другом думаю... Бьют в одну точку - мы, мол, женщины, не уступаем вам, мужчинам, ни в чем. Вроде бы в шутку, игрушечно... - Не "вроде бы" - точно в шутку. Они и хотят, чтобы мы были сильнее, и любят нас за то, что сильнее... - Так мы всегда и думаем. И они так думают - думают, что этого хотят... И все-таки "вроде бы". Есть у них несогласие... Вековое несогласие. - Несогласие с природой? - спросил я. - Точно так. Подспудное, загнанное в подкорку, накопленное поколениями. Почему они так стараются? Потому как выпала им почетная доля высказать свое несогласие... Отстоять сословие! Над ними тысячелетия! тяготеет наш скепсис... - Наш еще полбеды... Свой собственный! - Именно. Что получается? Они поднялись на альпинистский Олимп. Вскарабкались. Изодрались, исцарапались, превратились в сплошной синяк, но вскарабкались! Победили в драке. В какой? В физической! Вышли на Олимп и поверили в свои бойцовские качества. Только глядь, а над ними, как и тысячелетие прежде, все тот же скепсис... Стоят они на этом Олимпе рядом с нами и видят, что мы-то обозреваем панораму с отметки на голову выше. Но в запале победы кажется им, что и эту разницу можно преодолеть... если подняться на цыпочки. Вот и тянутся, а так ведь долго не простоишь... - Боюсь, не им, а тебе все это кажется, - перебил я Дайнюса. - После их восхождений на пик Корженевской и Ушбу я решил, что сам господь бог ни черта не знает женской породы. I - Возможно, я не спорю, говорю только то, что мне кажется. А еще мне кажется, что, фетишизируя дисциплину, они... Как бы сказать?.. Подводят, что ли, себя?! Они знают: один из краеугольных камней альпинизма - дисциплина. Их восхищает, что сильные, здоровые, волевые, самостоятельные мужики так умеют подчиняться. Думаю, потому восхищает, что им-то самим дается это с трудом. Они, по-моему, больше всего боятся упрека: дескать, женщины собрались - какая ж там может быть дисциплина? Вот тут-то и забота номер один - не дать повода для таких упреков, в первую очередь самим же себе, вести себя так, чтоб комар носа не подточил. Вот тут-то и мое беспокойство - не перехватили бы лишнего. Боюсь, они так стараются, что не дисциплину, а послушание ладят - дисциплину без инициативы, без самостоятельности. Если разобраться, то у самой независимой женщины самостоятельность все-таки слабое место. У нее в генах заложен расчет на защиту мужчины... Раньше у меня с Дайнюсом не могло быть на этот счет разногласий. Но события последних двух лет поколебали мое мнение. В 1971 году Эльвира задумала восхождение на семитысячник женской группой. Всю зиму 72-го подбирала она команду. А летом четверка под руководством Галины Рожальской, где, кроме Эльвиры, были ее подруги, Элла (Ильсиар) Мухамедова и Антонина Сон, покорили пик Евгении Корженевской (7105 метров). В сущности, это первое в мире успешное женское восхождение на семитысячник. Хотя попытки были и до этого. В следующем, 73-м году Эльвира организовала и возглавила еще одну женскую экспедицию, которая совершила траверс легендарной Ушбы. Это и есть факты, с которыми не поспоришь. Однако в чем-то Дайнюс был все же прав. Хотя правота его лишь подчеркивала, умножала их подвиг. Можно только предполагать, до какой степени отягощало их работу наше мужское неверие. В одной из статей, посвященных первому женскому восхождению, Эльвира писала: "Психологический барьер, его преодоление - вот одна из основных задач нашего восхождения-экспе-римента... И реплики скептиков: дескать, женщины и суток не могут прожить без эксцессов - звучали предостерегающе. Может, это иногда и бывает правдой". Они справедливо считали, что в их лице экзаменуются женщины. Любой промах вызовет восклицание: "Женщины!" А самое главное - возглас этот при случае готов был сорваться из их же собственных уст. Они старались провести свой поход, загнав "под каблук" женские эмоции, - спокойно, без спешки, с мужской выдержкой и рассудочностью. Все это дало психологическое состояние, которое называют "жизнью с оглядкой". Они были скромны в своем женском самоутверждении - без замахов на большой спортивный скачок, без желания привести мир в изумление, вызвать овации. Женское восхождение лишь очередной, последователь-ный шаг этих спортсменок, тот, что находится рядом с достигнутым. Они пошли на него, хоть в душе и подозревали: а не лежит ли он за пределом их женских возможностей? И не действует ли здесь "табу"? Поэтому подходили к делу разумно, осторожно, больше всего боясь переоценки своих сил. Еще в Москве Эльвира сказала мне: хочу, дескать, провести восхождение под девизом: "Тише едешь - дальше будешь". То же самое говорила она и Володе Кавуненко, который уговаривал Эльвиру идти на пик Хан-Тенгри. Этот северный форпост крупнейших вершин Земли по тяжести прохождения можно сравнить с гималайскими восьмитысячниками, хотя формально он в "номенклатуру" не вошел - до семи тысяч не дотянул пяти метров (6995). Образно говоря, стужей тянет даже со страниц истории этой горы. Здесь и в базовом лагере - на высоте четырех тысяч метров - посреди жаркого августовского лета свирепствуют снежные бури. Люди с трудом пробираются от палатки к палатке. Можно себе представить, что наверху... Большую часть года вершину скрывает мощный слой облаков. Кажется, будто они приделаны к ней навечно, как купол зонтика к трости, и так же незыблемы, как и сама гора. Бесконечные снегопады. А лавины идут с частотой метропоездов. Погода меняется быстро, резко и неожиданно. Недаром район этот называют "гнилой угол". ...Кавуненко убеждал Элю ехать в Тянь-Шань, поскольку и сам планировал штурм Хан-Тенгри. Он ей доказывал: ничего, дескать, страшного нет, иной раз и пятитысячник, на который идешь без опаски, такого перцу задаст, что после год неохота смотреть на горы, зато недоступная вершина вроде пика Победы вдруг на всем маршруте возьмет да и "солнце повесит". Самое главное, выбрать нужный момент - мы его выберем. Взаимодействие, мол, двух групп облегчит задачу и принесет успех и той и другой. Ему, как и всем нам, было немного боязно за женщин. Зная, что служебные дела могут меня увести из района женского восхождения, он решил, что лучше, если женщины будут поближе к нему. Тогда их можно подстраховать незаметно для них. Но Эльвира не отвлекалась от темы "Женское восхождение". Женское! Она сразу же усекла подтекст и заявила Кавуненко: - Ты думаешь, мы понарошке? А вы вправду! Володя, мы ведь не за призами. Других, может, иной раз и есть смысл обмануть, но себя-то зачем же? Запомни: самые большие скептики в этой истории сами же женщины. Понимаешь? Я сама в себя верю не до конца, хотя и побывала на Ушбе и Корженевской. Спорю сама с собой и иду на пик Ленина, чтобы еще раз себе доказать. А ты, джентльмен, на Хан-Тенгри под ручку меня приглашаешь. Но от опеки избавиться нетрудно, если ее не хочешь. И отказалась она, конечно, не по этой причине: она понимала, что Хан-Тенгри им пока еще не по силам. Они не хотели рекламы, громких газетных статей и безмерных преждевременных восхвалений. Вот письмо, которое написала Эльвира Ильсиар Мухамедовой незадолго до выезда на Памир. "М о с к в а Элка, здравствуй! Вот и начнем отсчитывать денечки до встречи. Уже недолго. Радость через край. Хочу тебя еще раз поздравить с "женским днем" - днем, когда утвердили нашу группу. Стоит ли изливаться? И так все ясно. Только еще не верится. У меня к тебе дело. Первое - не забудь карточку медосмотра взять с собой. Второе - не знаю, возмож-но это или нет - палатка, в который вы жили с Галкой на поляне, хороша. Не смогла бы ты такую достать? Нам, конечно, дадут, но, видимо, памирку. И третье. Свое любимое (конфеты, сигареты или что-либо другое) припаси как свое фирменное блюдо к "дамскому столу". Наши шефы В. М. Абалаков и В. Н. Шатаев верят нам и в нас очень и очень. Думаю, что мы не подведем. Тетки собираются хорошие. Элка, я очень суеверная. Ради всего - никому никаких интервью. Пусть мы уедем молча, ага? Не хотелось бы никаких упоминаний ни строчкой, ни словом. Хотя в Союзе уже знают, так пусть знают. Но ничего нового ни о себе, ни о группе, ни о восхождении. Раннее толкование не лучший исход нашего дела. Поняла намек? Целую. Шатаева". На другой день - 28 июля - я проснулся, не было еще шести. Парусина скатов желтела, словно подсвеченные витражи. Я приоткрыл полог и увидел чистое небо, яркое солнце и обнаженные горы. Казалось, на всем полушарии ни единого облачка. Я разбудил Дайнюса, "показал" ему погоду, и без лишних слов, поздравив друг друга с добрым утром, стали укладывать рюкзаки. Через час в память о нашем пребывании остались лишь белые камушки. Перед уходом я заглянул в памирку к Эльвире. Она спала - крепко настолько, что против губ на подушке виднелось влажное пятно. Глядя на нее, вспомнил слова Евгения Тура, сказанные им где-то в журнальной статье: "Когда мне говорили, что альпинизм делает женщин грубыми и мужеподобными, я всегда приводил в пример Эльвиру, ее изящество, женственность, необык-новенную душевную щедрость". Мы оставили им записку о том, что пошли "погулять" на пик Ленина, и отправились в лагерь оформить заявку на восхождение. По дороге встретили знакомого парня из Ленинграда. Узнав о нашей затее, он сказал: - Вы что, рехнулись? Вдвоем по такому снегу?! До пяти тысяч не дотянете - сдохнете! Дотянем. С нашей акклиматизацией можно на восьмитысячник. За последний месяц мы, что называется, прописались на высоте. Погода и спортивная форма давали все основания рассчитывать на успех. 28 июля поднялись на 4500. Можно было двигаться дальше, но решили, на первый день хватит. Зато назатра к вечеру оставили под собой полуторакилометровую вертикаль и лагерь разбили на отметке 6000 метров. Уставшие, но с настроением именинников и с сожалением, что альпинизм не имеет зрителя, мы легли спать. Но перед тем как заснуть, все же устроили сами себе овации, и этого нам хвагило. Утром 30 июля погода по-прежнему стояла хорошая, распаляя наш восходительский азарт. Поразмыслив немного, мы оставили рюкзаки и палатку, проглотили по банке сока и двинулись в путь. К 16.00 вертикаль в 1150 метров вся до последней пяди ушла вниз. Под нами пик Ленина... Десять минут на процедуру с запиской, которую заложили в туре у бюста Владимира Ильича. Десять минут счастья - на этот раз особенно обостренного чувства. Может, оттого, что подъем сопровождался постоянным ощущением точности, мастерства, необычного темпа? В 16.10 начали спуск. Однако... Еще на подходе к высшей точке черно-серый вал облаков надвинулся на вершину. Сильный ветер со шквальной внезапностью закрутил поваливший снег. Видимость 10-15 метров. Мелкий след на последнем участке замело через четверть часа. Положение не просто трудное - критическое: палатки, рюкзаки с едой, примус с горючим, снаряжение остались в лагере на 6000 метров. Надо спускаться, но куда? Выбора нет. Выход только один - положиться на собственный альпинистский нюх, иначе "холодная" ночевка. На вершине да в такую погоду. Ветер валил с ног, забивая лицо жестким, колючим снегом. Скрючившись, чуть ли не утыкаясь в колени лбом, через каждые два-три шага пережидая невыносимые порывы метели, почти вслепую мы все-таки двигались вниз. Через час, даже при этой ничтожной видимости, нам стало ясно, что находимся на неизвестных склонах... Но куда бы ни идти, лишь бы чувствовать под ногами спуск. Возможно, мы вышли из этого адского горизонта, возможно, погода попросту начала униматься, но вскоре ветер ослаб, прояснилось, стало теплее. Книзу склон расходился веером, напоминая метлу. Дайнюс заметил первым и радостно крикнул: "Метла!" Все-таки мы везучие: "метлой" называют хорошо знакомый альпинистам маршрут... В тот день мы спустились к пещере на 5200. Нашли там все, что нам было нужно: продукты, мешки, снаряжение, а главное - примус с горючим. Переночевали в сытости и тепле. Назавтра поднялись на 6000, сложили далатку и с полными рюкзаками вернулись обратно. Приближаясь к "обжитой" высоте, еще издали заметили знакомые памирки и поняли - женщины. Пещеры пришлись им не по душе, и они устроились на поверхности, поставив палатки шагах в двадцати. Нас встретили Эля, Нина Васильева, Валя Фатеева. Остальные уже спали. Все трое взялись хлопотать насчет ужина. Мы принялись рассказывать о своих приключениях. Дайнюс намеренно вскользь, между прочим заметил, что с 4500 на 6000 поднялись за один день. Нам все же очень хотелось аплодисментов. И мы их дождались. Нина, округлив от удивления глаза, переспросила: - Полторы тысячи?! Вдвоем по такому снегу?! Слышали, девушки? - Это вредная для нас информация, - вмешалась Эльвира. - Девчата, запомните: как говорят в Одессе, не берите себе это в голову! Мы сами по себе. Ни за кем тянуться не станем. У них свои задачи, у нас свои. Им с нашей не справиться никогда - пусть попробуют со-вершить женское восхождение! - Это не фокус, - сказал Дайнюс. - Случается, и мужчины ходят по-женски... Мы как-то с Володей видели: шесть мужиков забились в нишу и ждали, когда помрут. Пришлось применить силу. В буквальном физическом смысле. Нахлестали троим по щекам - осталь-ные сами пошли... Теперь каждый праздник шлют телеграммы... - Да... - вздохнула Эльвира. - Грубой мужицкой силы нам не хватает... Ладно, - заключила она. - Пусть так: брюки - хорошо, платье - плохо. Но мы останемся в платье - подражать никому не станем, и гонку устраивать не будем. Мы создадим свой стиль Восхождения - женский, поскольку не должны и не можем ходить так, как ходят мужчины. Торопиться нам некуда. Контрольный срок у нас 9 августа, и к этому времени траверс через Раздельную выполним. Задача их выражалась тремя словами: траверс пика Ленина. Это в данном, конкретном случае означало: подняться по маршруту через скалу Липкина, пересечь вершину и спуститься на другую сторону через вершину Раздельная. Это и есть план, к нерушимости которого наши женщины, по понятным читателю причинам, относились более свято, чем в подобных случаях мы, мужчины. Мы посмотрели б на это просто: удался траверс - хорошо, нет, и не надо - будет вершина. Они же считали, что им этого делать нельзя, чтобы не вызвать очередного обобщенного восклицания: "Женщины!" ...Они накормили нас котлетами с гречневой кашей, напоили чаем с вареньем. Ели мы с аппетитом. Эльвира, улыбаясь, откровенно смотрела мне в рот - ей нравился мой аппетит... В штормовках и с ледорубами они оставались женщинами... Минут через десять все, что я съел, было на снегу. Эля забеспокоилась, но состояние у меня было такое, что готов хоть еще раз идти на вершину. - Не волнуйся. Все нормально. Так у меня уж второй день. Ты же знаешь - на высоте это бывает. Потом мы надели рюкзаки. Но прежде чем уйти, я отозвал Эльвиру в сторону и сказал: - Если увидишь, что кто-нибудь на пределе, оставляйте вещи, палатки на 6500, штурмуйте вершину и возвращайтесь по пути подъема - черт с ним, с траверсом! Обещаешь? - О чем речь, Володя? Если кто-нибудь заболеет, никакая вершина в голову не пойдет. Тут же начнем спуск. Но если поднимемся на вершину, от траверса отказываться не станем. Пойми - нам это неудобно. Если база предложит - другое дело... - База может не знать ваших дел. - Мы ничего не скроем, все доложим как есть. Дайнюс уже поджидал меня шагах в сорока ниже. Я двинулся в его сторону, но, пройдя немного, обернулся и крикнул: - До скорой встречи в Москве! Пригласи всех девчонок к нам в гости! В 23 часа мы прибыли в лагерь и подсчитали, что весь поход длился 80 часов - со всеми блужданиями и повторным восьмисотметровым подъемом - с 5200 на 6000. Приняв поздравления товарищей, легли спать. Служба призывала меня в Москву. Утром самолетом прибыли в Душанбе, и в тот же день я вылетел домой. 7 августа 74-го года в адрес Комитета физкультуры и спорта СССР прибыла телеграмма из международного лагеря "Памир". В ней говорилось о гибели швейцарской альпинистки Евы Изеншмидт. Причина: экстремальные метеоусловия, сложившиеся в районе пика Ленина. Вечером того же дня мы с заместителем председателя комитета В. И. Ковалем вылетели в Ош. Прибыли ночью и немедленно связались по радио с лагерем. 8 августа в эфир вышли слова: "Случилось большое несчастье..." "...2. Заболевание двух участниц в момент нахождения команды на вершине значительно осложнило положение группы и способствовало трагическому исходу. 3. Основной причиной гибели группы явились крайне сложные внезапно возникшие метеоусловия, ураганный ветер со снегом, резкое снижение температуры и атмосферного давления, отсутствие видимости..." Из выводов официальной комиссии.

ГЛАВА IX. КАТАСТРОФА

"...Сегодня 13 августа. Шагаем мы третий день. И осталось нас трое... Трижды три девять... А их было восемь. Нет. Сначала их было девягь. Одна им не подошла - они единогласно ее отчислили... У Соколова рваная пуховка. Где он ее порвал? Интересно, если распахнуть пуховку, можно на ней полететь при сильном ветре? А если придумать гарпун и стрелять из него веревку с приспособлением, чтоб могла зацепиться?.. В любую непогоду, при нулевой видимости... Выстрелил - зацепилась. Подтянулся... И снова на сорок метров вперед... С такой штукой они, возможно, спаслись бы... Дурацкое солнце палит без меры... Кто это обвязал мне лицо марлей? Ах да... Только что подходил Давыденко и сказал, что на скуле у меня волдырь - солнечный ожог... Он нацепил мне повязку, а я не заметил, потом спохватился, хотел сорвать, но спохватился еще раз - они меня не пускали, а я обещал, что все будет в порядке... О'кэй. Американцы - крепкие ребята. У них все О'кэй. Когда я спросил, хорошо ли маркировали, сможем ли потом отыскать тело, они сказали: "О'кэй". После я видел, как плакал Шонинг... и у меня тоже все будет О'кэй - зря беспокоятся... Зачем я взял на себя руководство... Зачем?! Все верно... Так получилось... Где он заболел?.. Метров триста назад... У него, видно, не ладится с высотой... И сам же отправил его вниз вместе с сопровождающим... Все верно: нас было пятеро - теперь трое... Трое? Все верно - Давыденко, Соколов и я... Надо выйти вперед". - Соколов! Давай меняться. Я пойду первым. ...Черт, какой жуткий снег! Никак не утопчешь... И тишина... Хоть бы где-нибудь что-нибудь грохнуло... Лавина бы сорвалась... Этот скальный выступ похож на кошку... Я не люблю кошек. Они злобны и лживы... А Эля любила... Она доверчивая... Потому и любила кошек. Ее нельзя было обманывать. Стыдно? Не то слово... Она нежная была... Была?! Была!.. "Горы улыбаются" - поэты смотрят на них снизу вверх... Разве это улыбка?! Это кошачий оскал... Это безмолвный XOXOT... Стоп! А где наши лопаты?! Неужели на биваке забыли?! Чем будем рыть могилы?! Тьфу, черт... вот же она, под клапаном рюкзака... А если бы им костюмы с электрообогревом? Крохотный аккумулятор... Или атомный источник? И пломбу на тумблер: "Вскрыть только в экстренном случае". А кислород? Баллон? Тоже с пломбой? Еще десять килограммов на спину? А как быть с давлением?.. Покричать бы, повыть... Уйти куда-нибудь за перегиб и там орать на весь Памир... Взорвать эту идиотскую тишину... Как же могло такое случитъся?! Ведь кругом были люди! На той стороне Корепанов с группой, на этой команда Гаврилова - там ведь Костя Клецко! Японцы, американцы... Каких-то пятьсот-шестьсот метров. Это поражает? А почему не поражает другое: когда у постели умирающего десяток врачей, а он умирает, и никто не может ему помочь? Близок локоть, да не укусишь"-теперь до конца ясно, что означает эта пословица... Может, самые драматичные фигуры в этой трагедии те, кто был рядом и не сумел помочь... Я не хотел бы быть на их месте... Так мы и не нашли следов их бивака на шести тысячах... то был еще добрый бивак, Эля передала оттуда: "Пришли на шесть тысяч метров, отдыхаем. Уже шипит примус. Настроение хорошее". ...Это было 1 августа в 20 часов... ...Каждый шаг приближает нас к страшному месту... До встречи осталось немного - каких-нибудь 200- 300 метров по вертикали. С базой было у нас несколько сеансов связи, и каждый раз втайне я ожидал чуда, каждый раз перед включением рации мне грезился голос: "Володя, она нашлась..." Хотя еще в лагере кто-то сказал мне: "Японцы как будто ее опознали". "Как будто"... - тупые ножницы: не столько режут, сколько мнут и дырявят... Я все-таки верил. Но вера уходил? с каждой новой связью, с каждым метром высоты... Наконец я сказал себе: "Хватит морочить голову - она там, на склоне возле вершины". С этой секунды веру в чудеса сняло как рукой. Я готовился к встрече. Я боялся ее - боялся себя. Я сейчас восходитель. Руководитель. Я обещал, что все будет в порядке. Мало того, меня отпустили не на последнее свидание. По делу. Из всех находившихся в лагере я один хорошо помнил их в горной одежде. На этом сыграл - формальный повод, который под конец пригодился всем, кто устал меня отговаривать, убеждать... Их нужно опознать и составить описание. Описание обязательно. Через год их снимут и отдадут родственникам. Кто будет снимать? Надеюсь, что я. Но все мо-жет случиться. Здесь нужен документ. Портативный магнитофон "Сони" под свитером давит на ребро. Я держу его здесь, чтобы не замерзли ба-тарейки. Он раздражает, но боли не чувствую. Кто будет диктовать? Ребята мрачны. Идут, низко согнувшись, надвинув на глаза капюшоны, глядя под ноги. Их сгибает не столько усталость, сколько предстоящая встреча. Я знаю - они предвидят сцену... Жуткую сцену... Где мне взять силы, чтобы этого не случилось? Ясно только одно - на высоте семь километров никто не должен трепать нервы другим ни при каких обстоятельствах. Только сейчас стало понятно, какую моральную обузу взяли они на себя, согласившись идти со мной... Гребень неподалеку. Где-то здесь 2 августа в 13 часов Эльвира передала на базу: "Осталось около часа до выхода на гребень. Все хорошо, погода хорошая, ветерок несильный. Путь простой. Самочувствие у всех хорошее. Пока все настолько хорошо, что даже разочаровываемся в маршруте..." Что было дальше? Об этом известно немного. Источник единственный - радиопереговоры, восстановленные мной со слов их участников. В тот же день, 2 августа, в 17 часов женщины передали на базу информацию не менее жизнерадостную и оптимистичную, чем та, что поступила в 13 часов. Лагерь пожелал им спокойной ночи, и связь на этом закончилась. 3 августа, 8 часов утра. Эльвира: "Решили взять день отдыха". База (В. М. Абалаков): "Эльвира, тебе видней. Как решила, так и будет. Не спешите. В перспективе прогноз хороший". Сверху после штурма вершины навстречу женской команде шла группа Гаврилова. Мастер спорта Олег Борисенок находился на связи, слышал сообщение женщин и передал им: "Мы идем к вам. Скоро увидимся и поговорим". 3 августа, 17 часов. Эльвира: "Я права, что взяли день отдыха!" База: "Не сомневаюсь, тебе видней, тебе доверяю. Ты предложила - я согласился". Эльвира: "Завтра хотим подойти под вершину - сделать большую работу за счет отдыха. Может, сделаем попытку выйти на вершину". Утром 4 августа где-то у высшей точки двигалась вверх группа Георгия Корепанова. Они шли с другой стороны. К вечеру, достигнув вершины, начали спуск и до темноты успели спуститься на несколько сот метров в обратном направлении, к вершине Раздельной. Между этими тремя подвижными точками - командами Шатаевой, Гаврилова, Корепанова - и базой поддерживалась регулярная связь - то ли прямая, то ли путем передачи через посредника. Внизу передачи вел Виталий Михайлович Абалаков. 4 августа, 17 часов. Эльвира - базе: "Пока мы с вами поговорили, ребята "сделали" пик Ленина (имеется в виду группа Корепанова. - В. Ш.). Нам завидно. Но завтра нас тоже можно будет поздравить. Пусть Корепанов нас встречает на Раздельной, греет чай. Поздравляем Жору с днем рождения. Желаем всего доброго. Несем тебе презент. Пик Ленина ты уже покорил, теперь желаем восьмитысячника". Корепанов - Эльвире: "Жду презент. Подходите быстрее. Продолжаем греть для вас чай. Идите быстрей. Нужна вам эта гора? Если б меня не гнали, я бы не ходил". Эльвира - Корепанову: "Погода портится. Идет снег. Это хорошо - заметет следы. Чтобы не было раз-говоров, что мы поднимаемся по следам". В момент этой связи группа Гаврилова отдыхала рядом с женским биваком на высоте немного выше шести тысяч метров. Один из ведущих участников группы, заслуженный мастер спорта Константин Клецко, запросил лагерь. Клецко - базе: "Какие будут указания?" База: "У девушек все хорошо. Эля доложила. Самочувствие прекрасное. Она доложила свои раскладки по времени. Я им подсказал кое-что. Считаю, что вам надо спускаться вниз и завтра спускаться дальше". Однако о самочувствии женщин гавриловцы имели гораздо больше сведений, ибо видели их воочию, совместно распивали чаи. Девушки и в самом деле чувствовали себя хорошо. 5 августа, 8 часов утра. Борисенок-базе: "Погода хорошая. Тепло. Сейчас греемся и будем спускаться с шотландцами". База: "Хорошо, если они согласны, спускайтесь". Группа Шатаевой еще спала. Связи с ними не было. 17 часов. Шатаева - базе: "Мы вышли на вершину". База. "Поздравляю!" Читатель, видимо, догадывается, что общая стратегия передвижения групп была продумана и попутно с личными восходительскими целями предполагала некое патрулирование мужских команд во время нахождения женщин на склоне - для подстраховки, на всякий случай. Однако, как бы тщательно ни скрывался факт подстраховки, там, на месте, он становился "секретом полишинеля". И не исключено, что именно поэтому женщины затягивали восхождение, стараясь вырваться из-под опеки, выбирая для переходов моменты наибольшего удаления "опекунов". Сначала группа Гаврилова - Клецко, по понятным причинам, не спешила со спуском. Но, получив указания с базы, двинулась вниз и 5 августа в 17 часов вышла к японской пещере на 5700. В 17 часов в передачу "База - Шатаева" включился Олег Борисенок. Узнав о благополучном выходе на вершину, он сказал: "Очень хорошо. Желаем удачного и скорейшего спуска. Жора ждет не дождется своего презента". Шатаева - базе: "Видимость плохая - 20-30 метров. Сомневаемся в направлении спуска. Мы приняли решение поставить палатки, что уже и сделали. Палатки поставили тандемом и устроились. Надеемся просмотреть путь спуска при улучшении погоды". База: "Согласен с таким решением. Раз видимости нет, лучше переждать и в крайнем случае здесь же, на вершине, переночевать, если это возможно". Шатаева: "Условия терпимые, хотя погода не балует, видимости нет. Ветер, как нам и говорили, здесь всегда. Думаю, не замерзнем. Надеюсь, ночевка будет не очень серьезной. Чувствуем себя хорошо". База: "На вершине неприятно и действительно холодно. Не исключено, что ветер и дальше будет не меньший. Может, и больший. Постарайтесь пораньше проснуться, просмотреть и найти путь спуска и, если будет возможность, сразу следовать на спуск". Борисенок: "Спокойной ночи. Удачной ночи". 6 августа, 10 часов утра. Шатаева - базе: "Погода ничуть не изменилась. Видимости никакой. Мы встали в 7 часов и все время следим за погодой - не появится ли просвет в тумане, чтобы определиться, сориентироваться на спуск. И вот уже 10 часов, и ничего, никаких улучшений. Видимость все такая же низкая - примерно 20 метров. Что нам посоветует база, Виталий Михайлович?" Абалаков: "Давайте в 13 часов поговорим. Перекусите". 13 часов. Шатаева (в голосе слышатся тревожные нотки): "Ничего не изменилось. Никаких просветов. Ветер начал крепчать, и довольно резко. Видимости тоже нет, и мы не знаем: куда же нам все-таки двигаться? Мы готовы в любой момент выйти. Но время прошло... Мы сейчас готовим обед. Хотим пообедать и быть наготове, чтобы собраться за 10-15 минут, не больше. Имеет ли Жора для нас какие-нибудь рекомендации? Сообщите, не идет ли кто в нашу сторону?" В группе Гаврилова связь вел Борисенок. Он вмешался в разговор: Борисенок - Шатаевой: "Просим сделать маленький перерыв. Мы сейчас свяжемся с Жорой". Группа Корепанова находилась за перегибом и прямой связи с вершиной не имела. Борисенок вызвал Ко-репанова и передал ему вопросы Эльвиры. Корепанов - Борисенку: "Ухудшение погоды заметно на гребне и ниже. Вверх сегодня выходят отдельные восходители, но, по всей вероятности, на вершину выхода не будет. Если кто и вышел со своих биваков, будут, видимо, возвращаться из-за непогоды". Через несколько минут Борисенок пересказал Шатаевой содержание разговора с Корепановым. Шатаева: "Куда же все-таки идти, если стать лицом к обелиску?". Клецко: "Станьте лицом к обелиску и по левую сторону начинайте спуск..." Клецко - Корепанову: "Как спускаться дальше?" Корепанов: "Очень трудно дать консультацию по радио. В принципе там ясного спуска нет, такие... перемежающиеся поля. Спускаться можно в том случае, если есть следы от предыдущих групп. Если их нет и никакой видимости, то лучше сидеть и пережидать непогоду. Спуск в сторону Раздельной неявно выраженный". Клецко - Шатаевой: "Если непогода и ничего не видно, то лучше оставаться на месте". Шатаева: "Мы сейчас обсудим и примем решение". 17 часов. Шатаева - базе: "Погода нисколько не улучшилась, наоборот, ухудшается все больше и больше. Нам здесь надоело... Так холодно! И мы хотели бы уйти с вершины вниз. Мы уже потеряли надежду на просвет... И мы хотим просто начать... по всей вероятности, спуск... Потому что на вершине очень холодно. Очень сильный ветер. Очень сильно дует. Перед спуском мы, Виталий Михайлович, послушаем вас - что вы нам скажете на наше предложение. А сейчас нам хотелось бы пригласить к радиостанции врача. У нас есть вопрос, нам нужно проконсультироваться". Группа Гаврилова расположилась в тот момент на 4200. Борисенок - Шатаевой: "Подождите, будьте на приеме". Борисенок: "Просим выйти на связь Толю Лобусева" (находился в лагере на 5300 метров со стороны Раздельной). Лобусев: "В чем дело? Какая нужна консультация?" Шатаева: "У нас заболела участница. Ее рвет после приема пищи уже около суток. У нас подозрение, что ее беспокоит печень". Вопросы и ответы с целью установления диагноза. Лобусев: "Предполагаю, что это начало пневмонии. Группа должна немедленно спускаться". Шатаева: "У нас есть небольшой комплект медикаментов" (перечислила). Лобусев рассказал, что, когда и в какой дозе колоть, какие препараты сразу, какие через два-три часа. Шатаева: "Мы поставлены в такое положение, что не знаем, как разделить лекарства - у нас еще одна участница неважно себя чувствует..." Снова выяснение симптомов и рекомендации врача. Абалаков - Шатаевой: "Объявляю вам выговор за то, что не сообщили раньше о больной участнице. Срочно выполнить указание врача - сделать укол - и немедленно спускаться по пути подъема, по маршруту Липкина". Шатаева: "Я поняла. Хорошо. Сейчас же сделаем уколы, собираем палатки и немедленно - через 15 ми-нут - начинаем спуск. Все, что касается выговора, предпочитаю получить внизу, а не на вершине". Альпинисты, как и большинство взрослых людей, питаются три, от силы четыре раза в сутки. Эльвира сказала: "Ее рвет после приема пищи..." Значит, этот симптом у больной проявился не более трех-четырех раз. Возможно, больная не придала этому нужного значения и, чтобы не вызывать беспокойства подруг, умолчала о своем состоянии. Естественно думать: если бы команда об этом узнала раньше, то запросила врача к аппарату при первой же связи. Другое. У женщин не было никаких причин скрывать болезнь участницы - вершина взята и после тяжелой ночевки траверс вряд ли их соблазнял. Альпинист знает, что это противоестественно. После таких испытаний вместе с силами из человека уходит и честолюбие. Остается лишь долг и подчинение дисциплине (у сильных людей). У них, как известно, и то и другое было особо обострено. Лишь это удерживало их от самостоятельного решения спускаться маршрутом Липкина. Люди в их положении могут мечтать только об одном: скорее оказаться внизу - неважно как, а лучше всего "взмахом волшебной палочки". В переговорах эта нотка явно звучит. Легче представить, что болезнь участницы послужила бы поводом для спуска всей группы наиболее простым путем. Но нетрудно понять и В. М. Абалакова. Уже более суток женщины находятся на вершине, уже несколько дней в районе семитысячной высоты, в условиях недостатка кислорода и едва переносимого холода, в условиях, где давление в два с лишним раза меньше нормального. Он нервничал и, что называется, взорвался, когда неожиданное сообщение ударило по его и без того натянутым нервам. Всякий другой на месте этого волевого и сдержанного человека сказал бы, возможно, еще более резко. В тот день связи больше не было. Женщины начали спуск. Но о событиях этого вечера стало известно из утренней передачи 7 августа. Запросив Шатаеву, лагерь услышал: Шатаева - базе: "Вчера в 23 часа при спуске трагически умерла Ирина Любимцева..." ...Да. Там у болезней особое время - равнинный час подобен горной минуте... Там от простуды умирают быстрее, чем истекают кровью... Мне знакомо состояние человека, потерявшего в по-ходе товарища. Все, к чему рвался, теряет цену, становится лживым и злым... Они - женщины... Убитые несчастьем, изнуренные высотой, закостеневшие от холода, нашли в себе силы сопротивляться. На узком, продутом ледяными ветрами гребешке - слева обрыв, справа крутой склон - поставили две палатки. В самом широком месте помещалась только одна, вторую разбили ниже... 7 августа в два часа ночи на вершину обрушился ураган. Ураган - в самом энциклопедическом понима-нии этого слова. Как объяснить, что это значит?.. Тот, что приходит вниз и срывает крыши, ломает стены, рвет провода, корчует деревья, сносит мачты... наверху намного свирепей. Здесь он свеж, не истрепан хребтами... А человек, попавший в него, подобен мошке, затя-нутой пылесосом, так же беспомощен, и если по сути, то с тем же непониманием происходящего... Ураган разорвал палатки в клочья, унес вещи - рукавицы и примусы в том числе, - разметав их по склону. Кое-что удалось спасти, и самое главное - рации. Они передали об этом утренней десятичасовой связью. Лагерь слышал плохо, и Борисенок повторил передачу на базу. Через пятнадцать минут после принятого сообщения, несмотря на плохую погоду, из базового лагеря вверх вышел отряд советских альпинистов. Самостоятельно, по собственной инициативе на помощь потерпевшим отправились французы, англичане, австрийцы. Японцы покинули свой бивак на 6500 и двинулись в сторону гребня. Два часа бесплодных, с риском для жизни поисков во мглистой беснующейся круговерти... Они сделали все, что могли... Увы! Ничего не смогли сделать и американцы. Следующая связь была около 14 часов. Шатаева - базе: "У нас умерли двое - Васильева и Фатеева... Унесло вещи... На пятерых три спальных мешка... Мы очень сильно мерзнем, нам очень холодно. У четверых сильно обморожены руки..." Гаврилов, слышавший это сообщение, попросил их через 30 минут связаться с лагерем и повторить его непосредственно базе. Около 14.30 группа повторила информацию для базы. База: "Двигаться вниз. Не падать духом. Если не можете идти, то шевелитесь, находитесь все время в движении. Просим выходить на связь каждый час, если будет возможность". Около 15.15. Шатаева: "Нам очень холодно... Вырыть пещеру не можем... Копать нечем. Двигаться не можем... Рюкзаки унесло ветром..." 17 часов. База - Клецко: "Японцы на гребне ничего не обнаружили. Сами обморозились из-за сильного ветра. Все безрезультатно". 19 часов. База - Клецко: "Наверху трагедия заканчивается. По всей вероятности, протянут недолго. Завтра на утренней связи в 8 часов сообщим, что вам делать. Видимо, подниматься вверх..." 20 часов. Сверху пришло еще одно сообщение о безнадежном состоянии группы. База - группе: "Сделайте яму, утеплитесь. Завтра придет помощь. Продержитесь до утра". 21 час 12 минут. Передачу на этот раз ведет Галина Переходюк. Слышен выход в эфир, но не больше - молчание. Потом плач. Очень трудно понять слова - "простить" или "прости"? Наконец: Переходюк - базе: "Нас осталось двое... Сил больше нет... Через пятнадцать-двадцать минут нас не будет в живых..." Еще дважды чувствовалось нажатие кнопки рации - попытки выйти в эфир... 8 августа, 8 часов утра. База - Клецко: "Шатаеву все известно. Он прибывает сюда". ...Еще один небольшой, но крутой взлет. Сверху склон перегнулся и выпирает остро заструганным поперечным снежным ребром. Может быть, там, за перегибом? Уже пора... Я выхожу на пологий участок. Впереди, шагах в сорока, виден темный крестообразный, вросший в снег предмет... Немного повыше еще один... Хочу сдвинуться с места, но ноги... Цепляюсь за ледоруб, торчащий из снега, и вглядываюсь со страхом, боясь узнать... Отсюда не различишь - нужно подойти ближе... Но я знаю, что это она... Сзади Соколов и Давыденко. Смотрят растерянно и оба опускают глаза, когда встречаемся взглядом. Они не знают, как поступить... Обогнать меня, подойти самим или предоставить эту возможность мне? Надо идти... Я так и знал - это Эльвира. Она лежит лицом вверх, головой к северу, раскинутые руки без рукавиц... Ребята тактично оставили нас вдвоем и спустились вниз за перегиб. Спасибо им - мне нужно побыть с ней наедине... Кто-то должен надиктовать на пленку. Магнитофон у меня под одеждой - достать его нелегко... И нужно ли? Шнур микрофона короткий. Если это сделает кто-то из них, я должен стоять на привязи и слушать чужой деловой голос... Стоять и ждать... Лучше самому. Нажав кнопку пуска, поднес к губам микрофон и сказал: "Эльвира Шатаева... Ногами к югу. Голова в капюшоне. Анарака голубого цвета, пуховка. Брюки-гольф, черные, вибрам двойной, на ногах "кошки". Очков нет. В четырех метрах найдена резинка от очков... В карманах карабин и разные дамские мелочи - маникюрная пилка, щипчики для ногтей, карандаш "Живопись", круглое зеркальце - разбитое (в трещинах). ...Десятью метрами выше. Кажется, Галя Переходюк - узнать трудно... Да, это она - узнаю по ша-почке, которую ей связала Эльвира. Пуховка серая. Пояс зеленый на груди. На нем два карабина - один из них "папа Карло". Обута в валенки, сверху чехлы из палаточной ткани. На руках красные шерстяные носки. С правой руки носок сполз, и видно кольцо..." Мы нашли всех восьмерых. Восьмая - Нина Васильева - лежала в разорванной по коньку палатке под телом Вали Фатеевой, и японцы ее не заметили. Они изучили обстановку визуально, не трогая ничего руками, ибо сочли, что это могло бы противоречить национальным обычаям, этике, ритуалу. ...Мы вырыли две могилы. В одной из них захоронили Нину Васильеву, Валентину Фатееву, Ирину Любимцеву. Во второй Галину Переходюк, Татьяну Бардышеву, Людмилу Манжарову, Эльвиру Шатаеву, Ильсиар Мухамедову. Над могилами из снега торчат черенки лопат и флажки. В туре на куске желтой материи положили консервную банку с запиской о том, что здесь временно захоронены участницы женской команды Эльвиры Шатаевой. В записке перечисление имен с указанием места расположения каждой... Прошел год. Все это время ко мне приходили, писали письма, звонили - на Скатертный переулок и домой друзья, знакомые и незнакомые альпинисты. Они выражали соболезнование и обращались с одинаковой просьбой: зачислить в экспедицию, которая будет отправлена на пик Ленина для спуска тел. Незнакомые называли свои восходительские звания перечисляли заслуги, иногда забывая о скромности, не стесняясь преувеличить, лишь бы попасть в утвержденный список. Иногда на такие звонки я отвечал: "Учтите - вершины не будет..." Но скоро понял, что многих этим попросту обижаю. Не стану греха таить - слушая эту просьбу от незнакомых, я задавал себе вопрос: "Чего хотят, какую выгоду ищут?" "Выгоду" не нашел, зато нашел ошибку в своих рассуждениях. Оказалось, у задачи неверные данные: они не чужие - они свои. Они альпинисты. Им очень важно сознавать эту братскую близость, быть уверенным в ней, ведь они знают и другое: альпинистская солидарность делает каждого сильнее. Это скорее знание сердца, чем головы. Знание огромной ценности, без которого жизнь альпиниста будет пуста, которое следует закреплять, которому нужно постоянное подтверждение. Они просят включить их в список, потому что всегда ищут повода, чтобы упрочить эту братскую связь. И в этом, пожалуй, их выгода. Им выгодно пойти на риск и лишения, но взамен получить прочную, неколебимую веру в альпинистское братство. Они не могут не пойти еще и потому, что их зовут туда души истинных рыцарей. Получился конкурс. Утвержденная численность экспедиции - двадцать пять человек. Заявлений - устных и письменных - около сотни. Как отказать, никого не обидев? Я все же думал, не освободившись до конца от своих заблуждений, что многие отпадут сами по себе, что их заявления сделаны в минутном порыве. Но таких оказалось меньшинство. Большая часть все это время аккуратно справлялась о судьбе своих кандидатур. Пришлось пускаться на всякого рода уловки, придумывать формы отказа. 20 июня 1975 года экспедиция в составе 25 альпинистов выехала на Памир. В нее вошли сильнейшие восходители страны и, конечно же, многие из тех, с кем познакомили читателя эти страницы. Были здесь мастера спорта международного класса Владимир Кавуненко и Геннадий Карлов, мастера спорта Дайнюс Макаускас, Валентин Гракович... Рвался и Олег Абалаков. Он, разумеется, числился среди первых кандидатур. Но ему не повезло - нелепый случай: получил перелом нескольких ребер во время игры в футбол. К сожалению, к моменту выезда икспеднции он еще недостаточно поправился. Я был назначен руководителем экспедиции. Работы проходили строго по графику. Без срывов, без происшествий. Все гладко, как на равнине... В лагере выросло целое поселение родственников. Через две недели тяжких трудов тела их близких были доставлены на поляну. Троих увезли домой. Остальных, В том числе и Эльвиру, мы похоронили здесь, поставив им общий и персональные памятники. Поляна поможет беречь память о них навечно - покуда стоят Памирские горы, здесь всегда будут альпинисты... Был митинг. Были речи - много речей... Непохожих одна на другую - люди здесь говорят от сердца, а у саждого сердца свой голос... И все же звучала в них общая мысль. Мы альпинисты. Мы испытатели. Летчики проверяют в воздухе надежность конструкции самолета. А мы в горах - конструкцию человека. Его мощность, пределы его физических и психических сил. А испытатели, случается, гибнут... Но почему так быстро растут альпинистские списки? Отвечу: у нас завидная жизнь! Если даже случилось, что оборвалась она не вовремя, то и тогда ей можно завидовать. Ибо в одну укороченную жизнь проживаем мы много жизней, пересекаем всю историю человечества, восходим к началу людского племени, к трудной судьбе первобытных людей...

ГЛАВА X. "СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ"

"Уважаемые господа! Американский альпийский клуб Соединенных Штатов настоящим приглашает Федерацию альпинизма СССР направить делегацию из шести альпинистов для посещения основных горных центров США. Советские восходители будут почетными гостями Американского альпийского клуба по прибытии в Нью-Йорк и во время всего периода пребывания в стране. Расходы по проезду от Москвы до Нью-Йорка и от Сиэтла до Mocквы - за счет Федерации альпинизма СССР. Американский альпийский клуб оплачивает расходы по проезду внутри страны, а также по питанию и размещению. Деньги на карманные расходы, например на сувениры, сигареты и пр., обеспечивает советская сторона. Целью визита с американской точки зрения будет попытка ответить взаимностью на советское гостеприимство, оказанное в 1974 году на Памире, и развитие растущей дружбы, взаимопонимания и культурного обмена между советскими и американскими альпинистами. Нашим гостям будет предоставлена возможности совершить серьезные восхождения на некоторые из лучших американских пиков и стен. Будет также обеспечена возможность встретиться с большим числом американских горовосходителей и посетить предприятия, производящие альпинистское снаряжение. Помимо оплаты проезда, питания и размещения в США, нашим советским гостям будет предоставлена медицинская помощь, почтовое и телеграфное обслуживание, питание и палатки во время восхождений, пepеводчики русского языка, консультации по маршрутам. Американский альпийский клуб с надеждой ожидает, что Федерация альпинизма СССР примет это искреннее приглашение, которое направлено на дальнейшее укрепление советско-американской дружбы. Искренне - Питер Шонинг и Роберт Крэг от имени Совета директоров Американского альпийского клуба". Нас разместили в роскошном, как выражаются сами американцы, капиталистическом отеле. Словом "капиталистический" они как бы подчеркивают ранг этого заведения, то есть доступный лишь очень богатым людям, капиталистам. Горный дом "Мохонк" находится в Шавангуке, горной местности, расположенной километрах в ста от Нью-Йорка. Попав сюда, мы сразу поняли, что наши американские коллеги обязательные люди и намерены добросовестно реализовать каждое слово, каждую запятую, содержащиеся в приглашении. Они действительно видят в нас почетных гостей и на самом деле хотят "ответить взаимностью на советское гостеприимство, оказанное...". Заранее скажу: их попытка увенчалась полным успехом. Я не знаю, принадлежит ли "Мохонк" кому-либо из членов Американского альпийского клуба (ААК), или последний субсидирует его, возможно, просто арендует по мере надобности; но отель является своеобразной резиденцией, базой, что ли, клуба - здесь, скажем, проводится традиционный ежегодный обед с участием наиболее видных членов ААК. По стоимости и комфорту "Мохонк" относится к самым фешенебельным отелям США. Я не первый раз за рубежом, не первый раз в капиталистической стране, и все-таки каждый раз меня смущало непривычное, сверхуслужливое поведение гостиничной прислуги - это распахивание перед тобой дверей, мгновенный подхват поклажи... Более того - меня это просто сковывало. Я боялся робкого, сверх деликатного стука в дверь, который, как правило, означал появление горничной, портье. Мне было не по себе от этой читавшейся в глазах готовности обслужить, предупредить желание, броситься выполнять любую просьбу. Я бы даже не назвал это угодливостью, лакейством. Нет, людей этих никак нельзя было упрекнуть в потере чувства собственного достоинства. Я понимал, что большинство услуг вовсе не являются плодом собственной инициативы - они традиционны, что называется, слагаемое давно заведенного порядка, который служащие добросовестно выполняют. И все-таки уставал от какого-то неосознанного смешения чувств. С одной стороны, нечто похожее на то, что здесь по ошибке сильно преувеличивают значение моей персоны: дескать, кто я такой, чтобы эти люди предупреждали каждый мой шаг?! С другой... Мне, например, кажется, что я никогда бы не позволил себе сесть в коляску к рикше... А здесь было ощущение, будто меня посадили в портшез и понесли на прогулку. Оказалось, в нашей группе не только я испытывал такое чувство. Вечером в номер ко мне зашли Валентин Гракович и Слава Онищенко. Гракович сел в кресло и с ходу сказал: - Все хорошо. Нет только одной вещи... И это большой недостаток. - Какой? - В коридоре над дверью нужно табло: "В услугах не нуждаюсь!" Нажал кнопку и сиди себе отдыхай спокойно. - Не поможет. - Почему? - Постучат и спросят: "Не забыл ли мистер Гракович выключить табло?" Валентин засмеялся, потом сказал: - Зря грешим. В назойливости их, пожалуй, не упрекнешь. Просто неловко как-то. Вертятся вокруг тебя, точно ты принц наследный. - С непривычки это у нас, - заговорил Онищенко. - Кстати, мне кажется, им все равно - принц ты или дворник. Ты - гость отеля. Их товар - комфорт. Платишь деньги - получаешь товар, кто бы ты ни был. А поскольку деньги сумасшедшие, то и товар, стало быть, высокого качества. Профессионалы здесь. Вышколены. Качество товара - вопрос их профессиональной чести и... хорошей зарплаты. Постучали. - Легки на помине, - усмехнулся Валентин. В дверь, однако, вошли Анатолий Непомнящий, наш спортсмен, мастер спорта, и Фриц Виснер, известный американский альпинист, член ААК, прибывший сюда специально, чтобы сопровождать советских восходителей. Они недоуменно смотрели, не понимая, почему их появление так распотешило нас. И смеялись вместе с нами, узнав, в чем дело. "Они-то чего гогочут?! - подумал я. - Им это не должно казаться таким уж смешным". Но тут же нашел ответ: у всех хорошее настроение, оттого и готовность смеяться по любому поводу. И понятно: все довольны встречей и той непринужденностью, которая появилась сразу, можно сказать, с первых минут. Валя обратился к Виснеру: - Фриц, признайся, вы нарочно поместили нас в этом отеле?! Виснер знал несколько слов по-русски, мы - по-английски. Зато Толя Непомнящий говорил на английском почти как на русском. Он переводил все речевые TOHKOCTИ. - Не понимаю, почему "нарочно"? Вам не нравятся условия? - удивился Виснер. - Нарочно. Чтобы расслабить нас, разнежить, растлить роскошью. Чтобы подорвать нашу боеспособность. После такой ночевки попробуй переночуй на скальной полке! - О да! - засмеялся Фриц. - Это наше секретное оружие. - Дорогое оружие! - заметил Анатолий. - Уж не могли придумать что-нибудь подешевле. Вы же, американцы, умеете считать?! - Умеем. Но нам для русских ничего не жалко. - Ну, не волнуйся, - вмешался я. - Мы тоже не лыком шиты. - Этот оборот вызвал затруднение с переводом, но Фриц быстро разобрался, запомнил по-русски и потом то и дело употреблял его. - Мы тоже привезли с собой секретное оружие. Сильное, но дешевое. Супер-дешевое! - Гм, любопытно. Что бы это могло быть? - Узнаешь. Завтра же узнаешь. Сережа Бершов на восхождении его продемонстрирует. - Я хочу узнать еще сегодня. Пойду к Абалакову. Попробую расспросить его. Он добрый человек, он не допустит, чтобы я умер от бессонницы. На другой день мы поднялись в шесть утра и через час были готовы к выходу на скалы. Издали, особенно с птичьего полета, они, вероятно, смотрятся так, точно их сотворили люди. Будто специально построили некую тренировочную "натуру". Haм москвичам, скажем, приходится искать полуразрушенные здания и заниматься на их стенах. А здесь... Представьте себе скальную гряду, которая тянется всего лишь на полтора километра. Но это серьезные альпинистски сложные скалы с множеством интересных маршрутов, большинство которых не ниже 3б категории трудности. Иные участки (таких немало) проходятся буквально на грани человеческих возможностей. Американцы классифицируют их символом "5,11" (в США классификация отличается от нашей - здесь определяют маршрут не в целом, а указывают степень сложности каждого участка в отдельности. Это дает представление о том, что ожидает восходителя на пути подъема), что соответствует нашей "шестерке". Удивило нас и другое: за скалы надо платить! Они, оказывается, принадлежат хозяину отеля. Цена, правда, не слишком высокая: 4-5 долларов в год. Но доход, видимо, отнюдь не символический, если учесть, что по субботам и воскресеньям на маршруты выходят до пятисот человек. Каждый взамен утраченных долларов получает значок. Мы избрали довольно трудные пути. Но не самые сложные. По американской расценке они тянули от "5,5" до "5,8". "5,8" в переводе на наши понятия означает примерно 5б категорию трудности. Нам не хотелось сразу, как говорят, брать слишком круто. Можно и сорваться - всякое бывает! Это не лучшая заявка на уважение. Мы обязаны были побеспокоиться о своей репутации. К тому же, прибыв в чужую страну, хотели сперва выяснить здешнюю реакцию на наше искусство, точно так же как актеры в чужом городе первую сцену проводят осторожно, чтобы выяснить зрителя, узнать, насколько он требователен. А главное, мы вообще смотрели на эти выходы как на разминку. Пороге к нашим маршрутам я сказал Сереже Бершову: -Вчера мы заинтриговали Виснера нашим "секретным оружием". Сергей сразу понял, о чем идет речь. -Ясно, - ответил он. - Нужно обставить это как следует. Вот смеху будет! У подножия скал много народу. Здесь не все восходители - много зрителей. Их, пожалуй, большинство. Наша группа сразу привлекла к себе внимание. Кроме сопровождавших нас американцев, с которыми нам предстояло выступить в связках, просто любопытных, здесь, как водится, оказались и репортеры. Онищенко с Бершовым составили связку. Они подошли к стене, прицельно осмотрели нижнюю часть маршрута. Потом Сергей, начинавший движение, ухватился рукой за выступ, поднял было ногу. Но, глянув вдруг на нее, словно спохватившись, ударил себя по лбу. - Слава, - сказал он, показывая на обувь, - где наши пуанты? - Ох, черт, и я забыл! Они присели на камни, разулись. Потом залезли в рюкзаки и достали предметы, которые привели публику в волнение. Жадная до сенсации, она на этот раз имела ее сполна. Каждый из них держал в руках пару новеньких, блестевших резиновым лаком галош. Ребята надели их на тонкий носок и накрепко привязали тесемками - точь-в-точь как балерины завязывают пуанты. Виснер сначала смеялся вместе со всеми. Но лицо его вдруг вытянулось, побледнело. Он бросился к Абалакову и заговорил взволнованно и так быстро, что Толя не успевал переводить. - Они, кажется, и в самом деле хотят идти в галошах. Но это опасно. Это очень опасно! Это сложный маршрут. Нельзя же рисковать жизнью ради шутки. Вы мудрый человек, вы должны остановить их, они вас послушают... Виталий Михайлович объяснил ему, что это не шутка, что ребята лишь придали этому вид шутки - галоши не только проверенная, но и привычная для советских скалолазов обувь. Меня несколько удивило: Виснер, многоопытный альпинист, мог бы сразу оценить ее, достоинство. Но тут же понял: он просто ошалел от неожиданности. Так и есть. Он улыбнулся и смущенно сказал: - Действительно, как это я сразу не подумал?! Галоши не только хорошее трение обеспечивают, но и сохраняют отчасти гибкость ступни. Застрекотали кинокамеры, защелкали затворы фотоаппаратов... Виснер, Непомнящий и я составляли другую связку. Мы примерялись к своему маршруту. К нам подскочили репортеры и чуть ли не хором задали один и тот же вопрос: - Что они делают? - Как что? Разве вы не видите? Надевают галоши. - Зачем? Чтобы пойти в них на стену?! - Конечно! - О! Это прекрасно! - воскликнул один из них. И, застрочив в блокноте, диктовал себе: "Секретное оружие" советских альпинистов. "Галоши" по-русски звучат так же, как и по-английски..." Возможно, это его отчет я читал позднее: "Бершов чемпион Союза по скалолазанию, начал маршрут с такой обезьяньей ловкостью, что сразу вызвал к себе всеобщую симпатию. Разумеется, разделив ее не только с напарником, но и... с галошами..." Вокруг стоял человеческий гомон. И сквозь плохо понятую мне английскую речь то и дело пробивалось: "галоши, галоши". Повсюду слышался смех. Но в смехе этом звучало веселое восхищение - то, которое в русском языке очень точно передает расхожее выражение - "Bo дает!" За исключением Виталия Михайловича, который по причине возраста в восхождениях не участвовал, мы все неплохо прошли свои маршруты. Валя Гракович шел в связке с американцем. Двигались в среднем темпе, особо не торопились, памятуя об особой ответственности, которая ложится на спортсмена за рубежом: не ударить в грязь лицом. Пускай помедленней, но чтобы без срывов - не только в прямом, но и в переносном смысле. Однако... спускаемся вниз и вдруг узнаем: оказывается, мы провели свои восхождения в неслыханном темпе, в невиданно короткие сроки! Выяснилось, что, скажем, маршрут, на который отводится обычно не менее пяти с половиной часов, пройден нами за три с половиной!

ГЛАВА XI. ЧУЖОЙ КРЮК

По окну ползает пчела. Взлетает, бьется о стекло, снова ползет, срывается и опять... Она ищет выход. А в пяти сантиметрах над ней раскрытая настежь форточка. Глупая пчела - отмечает наш глаз. Именно глаз - разум не откликается на подобные пустяки. Нет, поведение пчелы ничуть не глупее поведения человека в таких обстоятельствах. Она в том положении, когда "за деревьями леса не видно". Она в положении подвешенного на скале альпиниста, которому бескрайний камень горою не видится. Камень... камень... камень... Нет конца и края этой шершавой тверди. Нет, потому что глаза в тридцати-сорока сантиметрах от гигантской стены, по которой ползешь, как пчела по стеклу. И ожидание выхода на полку или в какой-нибудь кулуар не снимает до конца тревожного чувства бескрайности этого опасного пути. Разум знает - сердце не верит... Над головой и чуть левее зацепка. Она кажется прочной... А вдруг отвалится?! Вторая точка опоры под левой ногой. Именно точка. Множеством геометрических точек этот уступ в виде двухсантиметровой скальной заусеницы можно назвать только от глубокой иронии к самому себе. Ладно, при большом оптимизме можно уверовать, что благополучно пройдешь эти полтора метра. А дальше что? А дальше все та же степень риска - чуть больше, чуть меньше А потом опять... И снова... И еще раз опять... Я думаю об этом. И тогда меня начинает стегать мерзким потным страхом теория вероятностей - шансы на срыв всенепременны, весь вопрос, сколько их и из какого числа: из десяти, из ста?.. Как они пробились, через какой лаз проникли мне в голову, эти парализующие, едкие мысли?! Мне сейчас кажется, что по-другому быть не может и никогда не было - они неизбежны в таком положении. Но ведь я точно знаю: ничего подобного не было на тех сотнях маршрутов, пройденных мною за далеко не короткую восходительскую жизнь. Я проходил стены весело, с интересом, глядя лишь вверх и думая лишь о том, что любопытного ждет меня там, высоко над головой. Могло ли быть по-иному? И разве не устал бы я от альпинизма, если б каждый подъем проходил столь мучительно?! Метры все же уходят вниз вместе с душевными силами, вместе с моим весом. Сейчас над головой футов двадцать зализанной, черствой стены. (Здесь считают на футы, и мне теперь это кажется правильным. Еще лучше считать бы на пяди - слишком тяжко дается мне каждый шаг.) Ее можно траверсировать вправо. Есть за что зацепиться рукой, неплохой выступ для ноги. А дальше трещина, в которую можно заклинить кулак, использовать его как искусственную точку опоры и, подтянувшись, выйти на полку. Я уже запустил пальцы в скальную выбоину, когда в полуметре над собой заметил свежевбитый крюк. Опробовал и убедился - сидит прочно. Крюк отмыкал лобовой путь. А он намного короче и надежней. Я подумал: если этот крюк не коварство судьбы, то в нем ее искренняя помощь, и уж хотел было прощелкнуть на него карабин. Однако... Сперва возник голос самолюбия. Оно вздыбилось сходу, как второй конец палки, на которую наступили. То самолюбие, что больше всего и движет душой альпиниста. Оно взбунтовалось, поскольку не успело еще подладиться под новые и пока непонятные ему проявления моей психики. Забыв обо всем, я решил пройти стену свободным лазанием. Я ухватился за верхнюю зацепку, поднял ногу, чтобы шагнуть, на уступ, но... ничего не вышло. ЭТО вновь надвинулось на меня. ЭТО заставляет меня смотреть вниз. А там уйма маленьких человечков, многие из которых держат подзорные трубы, бинокли, чтобы подробней меня разглядывать. Нас разделяет метров пятьсот. Около двух троллейбусных остановок. Когда я сорвусь, то пролечу в свободном падении две троллейбусные остановки! Упаду на острые камни и буду выглядеть так, словно по мне колотили кулинарным молотком. Я смотрел вниз! Делал то, чего научился не делать еще в начале своей альпинистской жизни. Смотрел глазами непривычного к высоте человека. У бывалого альпиниста взгляд вниз предназначен для деловой оценки, не более того. Он не вызывает каких-либо мрачных ассоциаций, не будит гнетущего, чреватого паникой воображения. Восходитель не примеряет себя к высоте - он от нее независим. Что с моими глазами? Они безвольны, против моего желания опускаются вниз, резко падают, как у куклы, переведенной в горизонталь. Они велики, глаза моего страха! Но, к счастью... Ни один орган не способен так быстро перестроиться, как глаза. Они перестроились, обрели свои прежние размеры - присмотрелись к двум троллейбусным остановкам по вертикали, воспринимают их сейчас более отчужденно, равнодушно. Теперь взгляд на трещину, куда намерен вставить кулак, чтобы подтянуться. И снова сомнение... с неизменным здесь спутником - страхом. Надежна ли трещина? Вдруг раскрошится камень, выскочит кулак? Но и этот страх меркнет в сравнении с паникой, которая меня охватывает оттого, что вижу, как рушится, крошится, осыпается мой опыт, как распадаются проходные восходительские понятия, аксиомы. Я впадаю в альпинистское младенчество, теряю способность оценивать простейшие вещи. Смотрю на трещину, оценка которой заслуживает лишь беглого взгляда, и сомневаюсь, как новичок. Это равносильно сомнению в обжигающем свойстве огня, охлаждающем действии льда. Что со мной происходит?! Странная аномальная потребность анализировать и убеждаться в правильности основополагающих, опорных понятий, заново открывать, что стул для того, чтобы на нем сидеть. Откуда она взялась, эта чертова амнезия, эта потеря альпинистской памяти?! Меня преследует чувство, будто что-то должно случиться... со мной или хуже того - по моей вине. И каждый раз наплывает картина: перед глазами тела на белоснежном скате пика Ленина... В ней, кажется, истоки моей болезни. Все это мелькает в секунды. Но чудится, будто нерешительность моя тянется часы, видна и понятна всем - партнерам и даже публике, следящей за мной сквозь оптику. Пора наконец сделать выбор. Я говорю себе: сомнение в моем деле, как и деле канатоходца, больше, чем что-либо, имеет роковые последствия, его можно смело маркировать черепом с двумя костями. Я должен преодолеть себя. Поблажка себе - это поблажка страxy. Это хворост в огонь. Дальше может быть только выбор: или конец альпинизму, или конец собственной жизни - рано или поздно, в некий злосчастный момент страх уведет меня в пропасть в самом физическом смысле этого слова. Я решился. Я изготовился. И в тот же момент поднялась во мне от самого живота, буйно воспряло упругое чувство - злобный протест: на черта мне сдалось это приключение, кому и ради чего нужен этот дурацкий риск, тем более здесь, в чужой стране, где лежит на мне повышенная ответственность?! О чем я думаю? Вот крюк, который открывает прямой и короткий путь, за который можно с гарантией зацепить свою жизнь! Я использовал крюк, быстро прошел стенку и оказался на маленькой площадке. Обеспечив страховку, принял сюда Непомнящего и Внснера. До высшей точки маршрута оставалось немного, и мы легко одолели этот участок. Наверху я заметил, что Фриц Виснер чем-то недоволен. Нет, он не сердился, даже напротив: опускал глаза и был явно смущен. Смущен, видимо, тем, что не знал, как деликатнее выразить свое замечание. Наконец, преодолев себя, он сказал: - Извини, Володя, у нас это не принято. - Что не принято? - Пользоваться чужими крючьями. Я говорю не о тех, что попались внизу. Эти - стационарные. Они - принадлежность маршрута, ими пользуются все, без них нельзя обойтись. Речь о последнем - его забила шедшая перед нами связка. - А что с ним будет, с крюком?! - обиженно ответил за меня Непомнящий. - Что, мы его погнули, сломали?! В конце концов, мы готовы отдать за него десяток. - Толя немного слукавил. Он прекрасно понимал, что Виснер имеет в виду другое. - Ну что ты! Крюка не жалко. - Ясно. Дело в принципе: священное право собственности! - Собственность здесь ни при чем. Это вопрос этики... - Понятно, Фриц, - перебил я его. - Ты хочешь сказать, что чужой крюк - это чужое достижение. - Да, да! Именно это. Нас вправе упрекнуть в несамостоятельном восхождении. Мы, по сути дела, воспользовались чужой помощью. Кстати, крюки на этих маршрутах вообще нежелательны. Здесь ценят, когда их проходят свободным лазанием. - По-моему, излишняя щепетильность. У нае с этим проще: сегодня я воспользовался его крюком, а завтра он - моим. Так же как у нас не считается зазорным в случае крайней необходимости идти по чужим следам. Наша этика позволяет... - У нас вообще... разный подход к некоторым нормам, - прервал меня Анатолий. - Я вспоминаю, как западные немцы на альпинистских привалах жуют каждый свой бутерброд... Откровенно скажу: нам это не по душе. - Ты не прав, Толя, - быстро, взволнованно заговорил Виснер. - Виной тому не образ мысли, не национальный характер и не проявление индивидуализма. Дело куда проще. Это всего лишь вопрос тактики переноса грузов. У вас один несет чай, другой - сахар. А немцы считают, что лучше, если каждый будет иметь в рюкзаке комплект продуктов и распоряжаться ими, как захочется. К тому же человек может сильно отстать, потеряться. - А ты не находишь, что такую тактику диктует некое свойство души, которое называется индивидуализмом? Знаешь, эдак незаметно, подспудно наводит на чужую мысль, и в результате отыскиваются именно такие, близкие сердцу варианты?! - Это слишком сложно... - усмехнулся Виснер. - И умозрительно. Индивидуализм диктует все и всем, не только западным немцам. Вы повсюду говорите: коллективизм - основа восходительства. Это снаружи так выглядит. А вовнутрь заглянешь, все оказывается по-другому. Я говорю о большом альпинизме, а не о том, где собираются молокососы, чтобы поклясться друг другy в верности и, возможно, даже за компанию умереть. Мастер альпинизма - это личность. А личность склонна к обособлению. Это у нее защитное свойство - чтобы сохранить свою цельность. Сильные альпинисты движутся группой, и все-таки каждый идет сам по себе. Он замыкается на своем ощущении гор, переживании трудностей маршрута, побед и неудач. Он держит в себе эти чувства, не испытывая ни малейшего желание с кем-либо поделиться ими... Да зачем я вам все это говорю, будто вы не знаете, что настоящий восходитель связывается веревкой с партнерами только по крайней необходимости?! Что отсюда - явление одиночек?! И что большинство из нас идут в коллективах не по зову души, а по велению разума?! Вам не хуже, чем мне известно: хождение в группе - сложное, тонкое искусство. Умение во всех случаях оставаться хорошим, честным товарищем - признак высокой альпинистской зрелости. Но это не дает вам права считать, что альпинизм - маленькая модель коммунизма. - Все это признаки индивидуальности. Индивидуализм - совсем другое. Нельзя путать эти понятия. К тому же зря ты так смело говоришь за всех альпинистов мира. Я действительно люблю переваривать горы уединенно. Но я же и люблю ходить в них компанией. Я ни за что бы не пошел одиночкой, даже если б это было совсем безопасно. Все это сложно и не может быть однозначным. И вообще... по-твоему, выходит, что на альпинизме не может оставаться какой-либо национальный или социальный отпечаток. Получается, он не подвержен национальному влиянию? - Подвержен. Но не в главном. В главном наоборот: это он образует особую международную общность - альпинистов. - Вот и вернемся к нашим баранам. Мы ведь и не говорим о главном. Разве вопрос, как относиться к чужому крюку, - главное в альпинизме? - Ну хватит! - вмешался я. - А то этому конца не будет. Я оставался в стороне от беседы. Мне не до разговоров. Мне сейчас хватало своих переживаний, своих размышлений. И весьма драматичных. Тех, что привели меня к очень удобному, но отторжимому душою выводу: ладно, проживу и без альпинизма. Виснер, видно заметил мое настроение, понял, о чем я думаю, и сказал: - Не надо расстраиваться, Володя. Ваш авторитет от этого николько не упал. Мы считаем вас сильными альпинистами и высоко ценим советскую восходительскню школу. Смотри, сколько там народу наблюдает, уверен, все они в восторге от вас. А крюк - это маленькая оплошность Я досадовал... мне хотелось, чтобы все прошло идеально К тому же по-своему ты поступил правильно. У вас другой альпинизм, поэтому другие правила. Ты сказал: в случае необходимости идете по чужим следам и знаете, что никто вас в этом не упрекнет - ни в душе, ни вслух, и я подумал: ваш альпинизм то и дело ставит людей в условия, когда игра кончается, когда не до спорта - начинается борьба за жизнь. И тут условности не имеют никакого значения. Этот фактор очень влияет на все ваше альпинистское мировоззрение У нас тоже есть такой альпинизм. Но представлен всего лишь одной горой - Мак-Кинли, на Аляске. Разумное объяснение. В целом. Тяжелых для меня частностей Виснер не знал... И все-таки меня радовало уже то, что он сам до этого дошел - не пришлось оправдываться. Я несколько ободрился, хотя в душе оставался свинцовый осадок. Вечером в номер ко мне зашел Непомнящий и снова завел разговор о злосчастном крюке. - Если разобраться, - сказал он, - в упреке Висера ничего нового. Хоть и нет такого правила, но и у нас использование чужого крюка не доблесть. Только не бери все на себя. Я себя укоряю. Сделал бы то же самое - не задумываясь подвесился бы на эту железку. По-моему, все мы не в ту тональность попали - что-то вроде экскурсионного настроения. Еще встреча такая: "представители", "делегаты"! Словно не работать приехали, а для осмотра экзотики. Я молчал. Он пришел, чтобы меня успокоить, и наивно думал, будто мне это непонятно. - А почему мы расслабились? - продолжал Анатолий. - Может, потому, что свысока смотрим на нравственность? Они, мол, здесь за лучший кусок в глотку друг другу готовы вцепиться. Если у нас такой поступок не осуждается, то здесь тем более? Немного подзабыли, что имеем дело с альпинистами! Американская пресса, понятно, не обошла нас вниманием. Отражала визит советских весьма подробно. Мы постоянно глядели на свое отражение и пришли к выводу: утомительная это штука, зеркало. Особенно если оно не слишком точное. Случалось, правда, и так что приходилось говорить себе: "Нечего на зеркало пенять..." Но так бывало редко, поскольку нас все-таки больше хвалили. В первые же дни газеты поместили отчеты о наших тренировках в Шавангуке. Много говорили о необычайной скорости прохождения маршрутов, ничуть не жалея превосходных степеней. Пришлось, однако, проглотить весьма ощутимую ложку дегтя - "чужой крюк" не ускользнул от внимания репортеров. Был юмор по поводу галош Сережи Бершова и Славы Онищенко. Были и некоторая торопливость в оценке и толковании фактов. Кто-то из журналистов, услыхав звон, не дал себе труда разобраться, где он, и выдал "уличающие" строчки броским аншлагом: "Русские приехали без снаряжения!" В этом подобии правды не содержалось ни полправды, ни четверть правды. Наша федерация договорилась с ААК: мы берем только легкое снаряжение (крюки, карабины, закладки); пуховыми мешками, палатками, веревками, ледорубами нас снабдят на мecте. На тех же условиях в следующем году должен продить и ответный визит американцев. Это вызвано ограчением перевозки грузов на самолете. Но... вероятно, соблазн уличить советских в нищенстве оказался сильнее чем забота о репутации своего печатного органа. Но, повторяю, это были лишь мелкие пятнышки на общем фоне доброжелательства. ...Началась наконец истинно деловая часть нашей поездки. Мы сели в самолет и полетели с востока на запад, в центр страны, штат Вайоминг. Здесь в Тетонских горах нас ожидал популярный в Штатах массив Гранд-Тетон. Ночь провели в Джексоне, небольшом городке неподалеку от Гранд-Тетона, и на другой день отправились в район восхождения. Утро оказалось не слишком добрым. Накануне весь вечер готовились к выходу - паковали рюкзаки, проверяли веревки, карабины... Но, пробудившись, увидели сырые, унылые окна. Шел дождь, способный вызывать юмор разве что у людей, которым все равно сидеть дома. Мы красноречиво посмотрели на нашу альпинистскую совесть - Виталия Михайловича, - и суровый, несгибаемый Абалаков ответил: - Куда же, к черту, в такую погоду?! Сидите уж. Может, к обеду пройдет... Протеста это, понятно, не вызвало хотя бы уж потому, что выпал случай поспать лишних пару часов. Однако... В дверь постучали. Вошел местный гид, знакомивший нас с достопримечательностями района. Сейчас он прибыл, чтобы доставить нас на исходную точку маршрута. - Одевайтесь, пошли! - сказал он. - Куда?! - На маршрут. - Но дождь?! Губы его искривились в усмешку: - У вас нет снаряжения на случай дождя?! По-моему, вы просто плохие альпинисты. Непонятно, за.что вас хвалят? - сказал он не моргнув глазом. Фигурального смысла в его ответе не содержалось, доброй иронии тоже. "Плохие альпинисты" значит плохие альпинисты. По лицу его было видно, что он и навсегда сделал вывод о нашей квалификации. Настроение было испорчено. И дело не в грубости гида. Это, как говорят, факт его биографии - ему и расстраиваться. Но он и впрямь попал в болевую точку. У меня нет здесь возможности подробно рассматривать положение с альпинистским инвентарем. Повторю литшь то, о чем неоднократно говорилось в нашей спортивной периодике: проблема эта далека от решения. Сейчас нас заставили краснеть, ибо мы и в самом деле не имели горной одежды от дождя. У подножия стены нас ожидал Роберт Уоллес - двадцатишестилетний профессионал, совершивший с клиентами не один десяток подъемов на эту гору. Роберт занимается некоторыми восходительскими исследованиями. Его волнуют проблемы питания и досуга в гоpax. У него приветливое лицо и вместе с тем цепкий, пристальный взгляд. Когда сопровождающий оставил нас одних, Уоллес сказал: - Я, по правде говоря, не думал, что вы пойдете в такую погоду. - Мы бы не пошли, - ответил Непомнящий, - но нам сказали... - Толя повторил "глубокомыслие" над шего гида и добавил: -Честно говоря, нас это несколько удивило. - Удивило? Почему? Вы что, решили, что по нашу сторону земли нет дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно. Маршруты к самой вершине Гранд-Тетон несложны - не выше 3б категории трудности. Отдельные участки, правда, могли бы потянуть на 56, но их немного. Ничего достойного описания на подъеме к высшей точке не случилось. Читателя мог бы заинтересовать лишь небольшой, но важный для этого повествования разговор, который вышел у меня на биваке. Но стоит ли давать из-за него малоинтересные подробности?! Мы покорили здесь еще несколько вершин, но с большинством из них не связано сколько-нибудь значительных воспоминаний - лишь отдельные, правда важные, штрихи. Вот почему я решил отступить немного от фактологической правды и собрать их воедино, начинить ими какой-то, один маршрут. Мне придется для этого составить группу из людей, которые ходили со мной здесь же, в Тетонском районе, но в разное время. Надеюсь, читатель простит мне это маленькое литературное ухищрение поскольку я прибегаю к нему ради его же (читателя) пользы - чтобы не нарушить цельность рассказа. Итак, идет дождь. Кажется, будто начался он вдень первого пришествия и кончится разве что со вторым. В такую погоду забываешь как выглядит солнце. Холодный, всепроникаюший ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщеной, как ощипанный заморыш цыпленок. Мы несем на себе пуд воды. Карабкаемся по мокрым скользким камням. Дождь пожирает трение. От него и впрямь - лишь мокрое место. Если оно, трение, где и усилилось, так это между лямками рюкзака и плечами. Господи, до чего ж прекрасен высотный мороз! Зимняя Ушба мне кажется раем. Этот нижний кусок маршрута - до перевала - считается легким, по бумагам - не более "тройки". Но мне припомнился американский анекдот, в котором гангстер утверждает, что ватой можно убить если в нее завернуть утюг. Природа плевала на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый утюг. Американцам все-таки легче - дождевые анараки спасают наших хозяев. Их пятеро: Роберт Уоллес, наш знакомый по лагерю "Памир-74" Питер Лев знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд с дочерью и сыном. Идем двойками. Я в связке с Граковнчем. Впереди Онищенко с Бершовым. На Славе Онищенко лежит еще одна нагрузка: он сдерживает молодость Сережи Бершова. Чемпион Союза по скалолазанию торопится - и потому, что умеет торопиться, и потому, что в эту гнусную погоду душа его тянется к биваку, который ждет^{[ ]}нас на перевале, и потому, что при всей осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая порою об опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах Онищенко тоже чемпион того же ранга - только по альпинизму. И если скалолазание - искусство прохождения стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство человеческого поведения. Слава умеет разговаривать с людьми! Ему без труда удается сдержать Сережнно рвение. Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь - ей море по колено. Этот бесенок шастает по скалам словно паучок по паутине. И в этом деле всем нам, кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовым могли бы составить блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не так уж разительно. Наконец перевал. Но главная радость в том, что вышли из полосы дождя. Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно ставить палатки. Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый поток воздуха - вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются куполом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем скопом... Но все имеет конец. Затянут последний палаточный трос. И тут происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью, выдает какую-то заумь: -Интересно, как она выглядит, эта стерва? -Какая? -Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в рожу! - шипит он. Я - да и вся компания - разделяю Валины чувства: лишь только мы завязали последний узел, ветер утих - резко, внезапно, будто вышел весь воздух, - на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось большое хохочущее солнце. Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе. - Ты слишком легкомысленна, Дэви, - говорит он, - за такое легкомыслие в горах платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной густой с проседью бороде и... обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю: пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки. Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых ничуть не лишает их нежности. -Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, - шутливо отвечает ей Вилли. - Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить. В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь к нам, уже всерьез добавил: - 63-й год, Эверест! Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня. Я понял его, снял ботинок и показал свою беспалую ногу. - О! - удивился Ансоелд. - Значит, и ты из клана беспалых?! Где? - Пик Коммунизма, 72-й год. - Этот ваш пик, видимо, серьезная гора! - Вполне. Шутить не приходится. - Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик? - С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе. - Знаете, - говорит Вилли - почему ее зовут Нанда-Дэви? - Догадываемся, - глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин. - Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви. Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами! - О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и величие... Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы, более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта, обнажена, словно женщина в "мини". И чем больше обнажена, тем недоступней смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину... - Это хорошо сказано! - перебил Гракович. -Я всегда думал: горы манят нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично позволяет проникнуть в свое нутро. - Точно, - вмешиваюсь я. - Природа создала кролика, чтобы делать из него зимние шапки, а горы - чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на вершины, значит, постигаем их смысл. - Этот скептик, - показывает Ансоелд на меня, - пытается нас приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях философии. - По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией. - Правильно, - вдруг подает свой голос Дэви. - Но мне кажется, нельзя стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства. - Мистики?! - Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства, таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия - близкие понятия. Больше того: альпинизм - это вид поэзии. Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки. - Если б вы могли заглянуть ко мне в душу... - продолжала Дэви. - Я все время думаю о моей горе. Мне кажется, есть что-то такое, что связывает меня с ней - со дня моего рождения. - Дэви, - попросил отец, - прочти свои стихи. Уж стаи птиц покинули меня, И облака дрейфующего скрылся лик. Одна, но рядом башня - Чин-Тинг пик. Мы вечные друзья, эта гора и я. Теперь я должен нарушить временную последовательйость своего рассказа и забежать вперед, чтобы одним разом сказать все о прекрасной девушке Дэви. Год спустя в одном из альпинистских журналов Америки появилась иллюстрированная статья. На верху страницы справа - фото Дэви Ансоелд, слева - ее стихи. Затем следовало сообщение: "Дорогие друзья, Дэви умерла от острого брюшного заболевания, осложненного большой высотой, 8 сентября на высоте 24000 футов (7320 м. - В. Ш.) на Нанда-Дэви, горе, по имени которой она была названа, во время альпинистской экспедиции в Индии с ее отцом и рядом других американских и индийских альпинистов. Тело Дэви будет оставлено с горой, которую она любила..." История эта и впрямь отдает мистицизмом. Однако мой опыт и некоторое знание восходительской психологии подсказывают достаточно реальное объяснение этому таинственному факту. Оно кажется мне достоверным хотя бы уж потому, что ничего нового в поведении психики человека на большой высоте я в данном случае не вижу. И если не считать это простым совпадением, то могло быть так. Дэви "разрушила" самое себя. Она много лет готовилась к такому разрушению. С детства в ней зрело сознание, что ее судьба каким-то образом переплетается с существованием горы Нанда-Дэви. Возможно, в голове у девушки подчас мелькала мысль, будто связь эта для нее роковая, будто тянет ее к той вершине некая черная, инфернальная сила. Все это укладывалось, копилось в подкорке, чтобы потом при удобном случае, в стрессовой ситуации, во-первых, обернуться глубоким, неодолимым страхом и, во-вторых, послужить программой для саморазрушительного поведения организма. Нужен только толчок, чтобы программа эта сработала. По меньшей мере у половины из тех, кто поднимается на большую высоту, организм где-нибудь, как-нибудь начинает пошаливать. Большинство жалуется на отклонения в работе желудочно-кишечного тракта. Опытные восходители такие отклонения иногда вообше не принимают за болезнь, считая, что на высоте у них по-другому и быть не может. Юную Дэви, лишенную опыта высотных восхождений, могли напугать самые первые признаки заболевания. Ее тут же могла ошарашить мысль: "Так вот в чем тайна - она в моей смерти!" Страх, убежденность в подлинности догадки парализовали силы сопротивления организма, открылась возможность к скоротечному развитию болезни, и... этот страшный исход. Словом, вполне допустимо, что Дэви Ансоелд могла убить себя самогипнозом. Но вернемся к нашему биваку на перевале, где ничто не предвещает будущей трагедии.

ГЛАВА XII. "АКЦИЯ НА ЭЙГЕР"

...Солнце быстро садится. Сейчас оно застряло меж гор так, словно смотрит сквозь два раздвинутых пальца и уже касается их перепонки. Оно направленно, точно прожектором, высвечивает восточную стену нашей горы - ту самую, по которой нам предстоит подниматься. Я тревожно вглядываюсь в крутые скалы, участки отвесных стен с нависающими каменными карнизами, миновать которые нет никакой возможности; стараюсьунять подло трепещущую душу, когда натыкаюсь глазом на отрицательные углы и многометровые камины. Рядом со мной полулежит, опершись головой о рюкзак, Валентан. Глаза его тоже устремлены вверх. Временами - я это вижу височным зрением - он косит на меня, коротко, но пристально. От этого мне начинает казаться, что он догадывается о моем состоянии. - "Пятерка б" тут будет верная, - говорит он. - А то и с лихвой. Кое-где и на "шестерку" потянет. Нужно запасаться крючьями, лесенками. В двух шагах от нас Питер Лев роется в рюкзаке. У костра, где сушатся наши вещи, сидят семья Ансоелдов, Уоллес и Онищенко с Непомнящим. Свесив с валуна разутые ноги, прикрыв глаза, подставил лицо лучам солнца Сережа Бершов. - Пит, - обращается по-английски Гракович, - расскажи, что там будет? - Он показал пальцем вверх. Лев нарочито вгляделся в нутро своего мешка, как-то странно улыбнулся и ответил: - Ничего особенного. Так, пустяки. Сразу же за кулуаром стенка. Потом... Словом, попадутся навесы, пара каминов, возле вершины маятник - серьезный... Ну, вы же мастера, для вас нет здесь проблем. - Последние слова он говорит, чуть ли не до самой шеи погружая голову в мешок. - Ну, хорошо. Скажи тогда, сколько брать крючьев? Пит резко вскинул голову и, посмотрев на нас долгим немигающим взглядом, ответил: - Крючьев? Ни одного. Всюду, где необходимо, крючья вбиты. Можете их смело использовать. Ими пользуются все. Они стационарные. - На всякий случай парочку, думаю, надо все-таки взять. Вдруг что-нибудь изменилось? - Ничего не могло измениться. Я был здесь неделю назад. С тех пор сюда никто не ходил. Американцы вообще бывают здесь редко - очень сложные подступы. И сама вершина находится в стороне, все как-то проходят мимо. - Что ж, коли так, то совсем хорошо, - по-русски произнес Валентин. Он внимательно посмотрел на меня и добавил: - Володя, я хочу договориться с Онищенко, чтобы мы с тобой пошли первой связкой. Как ты на это смотришь? Беспощадный вопрос. Ни грамма возможности увернуться от прямого ответа. Взметнулся как плеть над спиной. Я вдруг понял страшный эффект ловушки: она группирует силы организма в плотный, упругий комок, возникает иллюзия собственной сокрушающей мощи, огромная вера в свою способность вырваться и тут же, с первой попыткой спастись, огорошивает полной безысходностью. Я лихорадочно искал путь ухода от прямого ответа, метался от варианта к варианту, убежденный, что такой существует. И сник, когда понял: возможен лишь односложный ответ. Альтернатива: да или нет - множество слов означает "нет". Я сказал Граковичу: - Договаривайся. - Извини, Володя, - просительно заговорил он, - Мне хотелось бы пойти в связке первым. Не обижайся, но я нынче... как бы сказать?.. вдохновение чувствую, - произнес он с нарочитым пафосом, - силушка взыграла. "Актер чертов, - подумал я, - делает вид, будто ничего не замечает, не понимает". Валентин сделал мне большое послабление. Но я неожиданно для самого себя закрепил свое и без того прочное положение в капкане. - Не пойдет. Мне ведь тоже на вторых ролях не шибко весело. Я, конечно, не ставлю вопрос, как ты, но, во всяком случае, отдельные участки хотел бы пройти первым. В глазах Граковича загорелась веселая, радостная искра. - Пожалуйста, - сказал он. - Я ведь не настаиваю. Просто я думал, если у тебя нет особого желания... ...Встали, как на селе, - с коровами. Погода оставалась нам верной, и в шесть утра начали подъем. Скалы здесь прочные, не слишком сыпучие. В кулуаре, однако, камней хватает. Мы проходили его осторожно. Но настроение было хорошее. Я вдруг почувствовал былую уверенность - ту, что нынче стал уже забывать. Шел быстро и точно, не сдернув ни единого камушка. Минут через двадцать кулуар оказался под нами. Здесь группа связалась двойками, и мы с Граковичем вышли первой связкой. На коротком отрезке стены, выводившем на небольшую уютную площадку, нашлось много зацепок, уступов, каменных ступенек. Он будто специально создан для лазания. Я поймал себя на том, что испытываю нетерпение охотничьего пса, завидевшего подранка. У меня было чувство, будто вернулся домой после долгих лет странствий. Вот она, долгожданная, счастливая встреча с самим собой. Я узнаю себя... Нет, не вчерашнего. Образца десятилетней давности! Вчера я был уже не таким. Вчера я был тяжеловесней, сдержанней, ироничней. Вчера в горах все было будничным, привычным и мало что могло вызвать этот юношеский трепет. Вчера праздничным оставались лишь сами горы. Я стоял с задранной вверх головой, пытаясь придать лицу приличное моему альпинистскому ранту спокойствие. Руки буквально зудели. Гракович кинул на меня тайный взгляд, и в глазах его вспыхнул все тот же радостный огонек. - Валяй первым, - сказал он. Я прошел этот участок, как говорят, на одном дыхании. На площадке, обеспечив страховку, стал ждать Граковича. Он поднялся и, отдуваясь, произнес: - Ну, ты даешь! За тобой не угонишься. Дальше к вершине нас вел довольно изрезанный скальный рельеф. Путь, однако, просматривался хорошо. Он и впрямь весь маркирован крючьями. Валентин вышел первым. На пути стоял небольшой скальный барьерчик. Гракович стал ко мне на плечи, ухватился за острый гребешок, подтянулся и перекинулся на другую сторону. Там он натянул веревку, и я, отталкиваясь ногами, шагая по стенке, быстро перебрался к нему. Здесь перед нами открылась многометровая отвесная стена, венчавшаяся широким карнизом. Путь к нему вел прорезавший скалу, удобный для лазания камин. Поднялись по нему без происшествий и очутились на потолке. Карниз испещрен крючьями. Вбиты разумно, с пониманием дела. Остается лишь вешать лесенки. Все хорошо. Я увлечен своим занятием, ничто не смущает мою душу, ничто не пробуждает сомнения: ни надежность крюка, на котором я болтаюсь в воздухе, упираясь ногами в две веревочные лесенки, ни страшная высота подо мной. Я чувствую себя здесь уверенней, чем в собственной квартире, когда становлюсь на стул, чтобы ввернуть лампочку. Все было хорошо... пока я не увидел этот перегиб - тот самый, что выводит с потолка снова на стену. Увидел? Все время, что здесь работал, он мелькал у меня реред глазами. Но то были иные глаза - сосредоточение на трудном, опасном деле. Сейчас перегиб смотрелся на фоне другой картины, на фоне другого перегиба. Снежного, неприметного, каких сотни на пике Ленина, но на всю жизнь отмеченного в моей памяти торчащими из-за белого гребешка, взметнувшимися и навеки застывшими руками женщины. В них застыла мольба о спасении. В них - предсмертный крик. Они - самое страшное, что когда-либо видел я в своей жизни. Он снова навалился на меня, мой страх. Я смотрю, с каким трудом преодолевает Гракович этот острый перелом камня, как трется веревка о рашпильное ребро, и покрываюсь холодным потом. Мышцы становятся дряблыми, и кажется, будто хватит небольшого усилия, что-бы они расползлись, как волокна ваты. Я завис посреди карниза, беспомощно болтаюсь на лесенке, лихорадочно впившись руками в веревку, и панически ищу выхода. Я хочу назад, я хочу вниз, где есть великая опора, именуемая землей. Но назад так же страшно, как и вперед. Назад и нельзя - не пустит веревка... А главное - там, на стене, Гракович... Нынче, вспоминая тот трудный момент, я с удовлетворением думаю: в самую острую минуту болезни мне ни разу, ни на мгновение не пришла подлая, предательская мысль отвязать веревку - нить, на которой висела жизнь моего партнера. Под натиском хвори дрогнули мои восходительские навыки, но нравственные остались неколебимыми. И это главный и, возможно, единственный понастоящему веский аргумент, который дает мне право считать себя до конца состоявшимся альпинистом. Тянется время. Или оно и вовсе остановилось? Для меня? Кажется, я буду находиться в этом подвешенном состоянии до скончания века, потому что нет у меня сил сделать следующий шаг... Внезапно что-то скрипнуло надо мной. Я поднял голову и вдруг подумал, что, покачиваясь на лесенках, разбалтываю крюк... Он снова спас меня, этот буйный, разносящий нутро страх. Мне показалось, что крюк вот-вот выскочит, что еще несколько секунд и все, что составляет мое "я", уйдет в пропасть и там, на дне, распадется на мелкие части, раскидается по камням бесформенными ошметками. Мгновенно с неожиданной четкостью я осознал ситуацию, вернулось ощущение времени, и стало понятно: Гракович вряд ли успел обеспечить страховку. Значит, он уйдет вместе со мной... Выход нашелся сразу. Он ошарашил меня своей простотой и легкостью. Господи! До чего же он примитивен! Пустяк, раз плюнуть: повесить на следующий крюк третью лесенку, ступить на нее правой ногой, перевесить сюда же одну из двух, на которых держусь теперь, для опоры левой и полностью перенести сюда свое тело. А дальше: снимается лесенка, оставшаяся сзади, переносится на следующий крюк... Словом, начинается новый такт. А за ним - пресловутый перегиб. Я одолел его с легкостью, которой мог позавидовать даже Сережа Бершов. И оказавшись на стене, придя в себя, понял вдруг, что под действием страха изобрел "велосипед". Этим способом такие участки проходят альпинисты. Именно так прошел карниз Валя Гракович. Именно так дошел до середины потолка и я. Здесь меня остановила паника. Зато страх, который я осмелюсь назвать "мужским", выдав мне иллюзию от"ытия, заставил двигаться дальше. Ничего не подозревавший Гракович спокойно ожидал моего появления. Он вышел на полку, набросил веревку петлей на каменную тумбу и на всякий случай крепко держал провисший конец. Мои переживания под дном скалы заняли слишком мало времени, чтобы заподозрить о них человеку со стороны. Информацию эту можно было сделать своим, так сказать, личным достоянием. Но я все-таки решил поделиться: и потому, что он все равно догадывался, и потому, что чувствовал его искреннее дружеское отношение. Устроившись рядом на полке для десятиминутного отдыха, я рассказал ему о случившемся. Валентин ответил не сразу. Он долго потирал лоб, наконец сказал: - Володя, я тоже должен тебе признаться в одной вещи... - Помолчав немного, он выпалил: - У меня то же самое! После того как спустили тела, девчонки не выходят из головы. Каждый день снятся. Почему так? тебя понятно - ты потерял Эльвиру. Но я... В конце концов... мы много раз хоронили товарищей. Это всегда трагично. Но ведь не было же такой реакции. Почему теперь? У меня, правда, это проходит полегче, чем у тебя. Я с собой спокойно справляюсь. Но все равно, почему? - Не знаю. Боюсь об этом думать. - А я думал. И придумал. Может, неверно, а может, и верно. Нас пожирает комплекс вины. Мы все, мужики, виноваты перед ними. Я это остро почувствовал там, на поляне Эдельвейсов, когда хоронили. Мы все больше и больше втягивали их в эту игрушку. Мы обязаны были вовремя им сказать: стоп! Дальше вам ходу нет. Играйте здесь - в эту дверь не входите. Далось всем это "чисто женское" восхождение! Ходили бы в розницу - с нами. Хоть на Эверест! Это еще так-сяк. В случае чего за них бы подумали, за них бы решили, их бы спасали. Бездумно мы относились к их делам. Забыли, что на высоте все решает поведение людей. Что главное там - умение разумом подавлять чувства. Сколько раз сами-то мы - "зубры" альпинизма! - выползали оттуда чуть живыми?! Спасались, потому что не раскисали, когда с кем-то что-то случалось... Ты извини, но я думаю, главная причина трагедии в том, что они все голову потеряли, когда умерла Любимцева. Начался разброд, паника. Группа тут же вышла из подчинения - дисциплина, которую они так старались наладить, тут же рассыпалась прахом. Элементарная вещь - в нужный момент надо уметь и по мордам надавать. Способны они на это? А мы что ж, не знали этого?! Мы, Володя, не напрягались. Все шло самотеком. Им захотелось сделать женское восхождение! Мало ли кому что захочется! Мне вон захочется завтра к зверю в клетку войти. Пустят меня туда?! Не потому, что зверь моими косточками может подавиться, а ради меня, дурака. Наша вина, Володя! Она засела где-то в подкорке и гложет нас. А человек не может всю жизнь тащиться с виной в душе. Он должен избавиться от нее, иначе она его доконает. Вот и вышел у нас в мозгах перевертыш: если виновны не мы, то кто-то другой или что-то другое. Что? Альпинизм! И тут с ходу, в одно мгновение врубилась в башку коварная штука - неверие в альпинизм. Точнее: вера в его уязвимость! В души наши закралось нездоровое сопоставление - то, на которое восходитель не имеет ни малейшего права: цены собственной жизни и гор! Нельзя эти вещи сопоставлять, нельзя их класть на весы, ибо такое взвешивание означает конец нашей восходительской жизни. Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что в девяти из десяти случаев происшествий в горах виноваты не горы, а люди. Ты статистику знаешь лучше меня. Там все виновники - черным по белому: беспечность, неподготовленность, переоценка возможностей, петушиная бравада, тактическая слепота, недооценка угрожающей перспективы, которая, кстати, в горах - величина постоянная... О последней иногда забывают даже самые опытные люди. Если б тогда, в 74-м, на пике Ленина не забыли об этом, то согнали б девчонок с вершины самое позднее через два часа после выхода на нее. И никакие траверсы в голову не пошли бы. Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что квалификация альпиниста как раз и зависит от того, насколько отягощают его искусство эти виновники. Значит, все дело в квалификации восходителя, а не в самом альпинизме. И нечего в нем сомневаться. В конце концов, есть круг мастеров, которые выходят и всегда выходили победителями в самых острых спорах с горами. Значит, возможно? Между прочим, сдается мне, что мы с тобой находимся внутри этого круга, пусть даже с самого краешка. Это "между прочим" я тебе советую вспомнить. И другое. Я б к "виновникам" отнес излишнюю готовность нашего начальства санкционировать любую попытку сделать новый шаг в альпинизме. По-моему, сперва надо двадцать раз прокрутить, осмотреть со всех стopoн, а потом уже давать добро. Это отчасти и в твой адрес, и в адрес федерации. - Возможно, ты прав. Но я как-то проще объяснял свое состояние. Раньше я шел в горы, вооруженный принципом: "С нами этого случиться не может". А после смерти Эльвиры ощутил всеми своими клетками, что это может случиться и со мной - в любой момент. И все-таки от слов Граковича на душе у меня посветлело. Возможно, потому, что хотел ему верить больше, чем себе, и поверил. И оттого еще, что пережил этот психический перепад от сознания близкой гибели к спасению. ...Мы снова в пути. До вершины осталось немного. Работаем слаженно, пожалуй что, весело и, главное, быстро. Маршрут сложный, но из тех, что доставляет умелому восходителю удовольствие. Горный рельеф здесь настолько четкий, логичный, что кажется, будто кто-то его искусственно составлял, заглядывая при этом в альпинистский учебник. Словом, маршрут, который смело можно назвать классикой скалолазания. Сейчас, перед самой вершиной, мы подошли к "маятнику". Пройти этот участок можно только одним способом - сделав перелет на веревке по траектории маятника. Гракович впереди. Он работает легко, точно, ритмично, без единой паузы в движениях. Мне приятно смотреть на его действия. И вдруг... Что случилось с моим партнером? Почему у него опустились руки? Он растерянно оглядывает стену, ощупывает, словно слепец, шершавый камень и, стоя на выступе, где помещаются лишь две ноги, рискованно тянется рукой в сторону. - Что у тебя? - спрашиваю я. - Крюка нет. - Не может быть. Плохо ищешь. Везде были, даже с лихвой. Здесь тем более - без него тут пройти невозможно. Должен быть. Ищи. Без него тут пройти невозможно. Без него на вершину можно только смотреть, без него она так же недосягаема, как на небе звезда. Валентин впивается глазами в скальную породу и ощупывает каждый сантиметр участка, где по логике должен сидеть крюк. - Нашел, - саркастично цедит он. - Есть?! - Есть... дырка от крюка. Чья-то злобная рука выбила его. - Но Пит говорил... - Говорил. От большо-ой любви к ближнему... Я еще тогда об этом подумал, но не поверил себе и устыдился при этом. - Что будем делать? - Не знаю. Хоть вниз чеши... - Гракович прищурился, видимо, что-то обдумывая, потом полез в карман и достал оттуда клемму Абалакова - приспособление, которое в отдельных случаях может заменить крюк. Он вогнал ее в подходящую щель и повернул для прочности. Затем, пристегнув карабин, рванул на себя веревку. Клемма выскочила... - Похоже, придется спускаться, - сказал он. - Погоди... Давай еще разок. Валентин проделал ту же операцию. На этот раз закладка осталась в гнезде. Он проверял несколько раз - клемма застряла прочно. Мы благополучно прошли "маятник" и вскоре поднялись на вершину. Часы показывали 13.15. Весь путь наверх занял менее трети суток. Час спустя на вершину стали выходить остальные двойки. Питер Лев, завидев нас, с веселой улыбкой спросил: - Как вы сюда попали? - Ножками, - ответил Валентин, холодно глядя в глаза. - А "маятник"? Без крюка? Это невозможно. Как вы его прошли? - Как? - вяло, будто подавляя зевоту, заговорил Валентин. - Я уже сейчас и не помню. Володя, как мы "маятник" прошли? - На крылышках. - Ах, да, да... Вспомнил. На крылышках. Ничуть не смутившись, Питер захохотал - звонким, чистым, праведным смехом. Оставалось предполагать: то ли он ни в чем не виновен, то ли в открытую считает, что плутовство - самая почетная норма общения. Хотелось бы за истину принять первое. Спуск прошел спокойно, без приключений. Часа через два мы были внизу. Дома меня поджидал гость. Молодой, но уже известный в восходительском мире альпинист. Мы встречались с ним три года назад в Англии, на молодежном сборе. У нас с ним вышел любопытный разговор. Я не уверен, что он дал бы свое согласие на публикацию этой беседы, поэтому на всякий случай скрою от читателя его подлинное имя и назову своего английского приятеля Джоном Икс. Там, в Англии, мы быстро нашли с ним общий язык, в трудных случаях, правда, прибегая к помощи переводчика. Однако была тема, в которой общий язык не сумел нас сблизить - каждый оставался на своей позиции. Но именно разноголосица, несговорчивость будили в нас интерес друг к другу, именно они нас сближали. Речь шла о скалолазании. Джо был ярым противником нашей идеи сделать скалолазание спортом (как у нас в Союзе) и проводить международные соревнования. Здесь нам помогал Непомнящий. После радостных приветствий и общих слов я спросил Джона: - Как ты здесь оказался? - Приехал полазить на скалах. - Ради этого пересек океан? - Почему бы и нет? Здесь они интересней. - Ты не находишь, что изменил самому себе? - В каком смысле? - Как же, лютый враг скалолазания едет из Старого Света в Новый, чтобы пошататься по скалам. - Не хитри, Володя. Ты же знаешь: я не враг скалолазання. Я только против того, чтобы его превращали в спорт. Я с удовольствием лазаю, но не хочу регламента - условий, ограничений, правил. Не хочу соревнований, сравнений, соперничества. Я желаю одолевать стены, не ограничивая себя ни временем, ни навязанным мне строгим маршрутом, не заботясь о том, хорошо ли выгляжу снизу. - Чепуха. Самообман. Свой результат ты все равно сравниваешь с результатами знакомых или незнакомых, но знаменитых альпинистов. Радуешься, когда он выше, Наоборот: тебя берет за живое, если чувствуешь, что уступил. И обязательно вступишь с ними в соревнование, только неофициальное, неорганизованное. Никакое не лазание по скалам, а именно "скалолазание" - же спорт. Вы бежите от него как черт от ладана и надуваете самих себя. Я, кстати, никак не ожидал такого ожесточенного неприятия нашего предложения. - Ты имеешь в виду вашу пропаганду соревнований по скалолазанию? - "Пропаганду"! Ладно, пусть будет пропаганда. Может, из-за этого слова у вас такая непримиримость? Английский совет альпинизма предупредил, что он выйдет из УИАА (Международный союз альпинистских оциаций. - Ред.), если этот орган одобрит скалолазание как спорт. Австрийский Альпинистский клуб заявил: мы, мол, не хотим заниматься спортом такого рода. Примерно то же сказали американцы - они-де не желают развивать или поддерживать скалолазание или какую-либо другую форму соревнований по альпинизму. А между тем еще в 64-м году, помнится, в Италии, на Гран-Капуцине, на очень сложном маршруте нас обогнала двойка французов. Шпарили в невиданном темпе и почти без страховки. А как же иначе? Им нужен рекорд скорости! О чем говорить... Хотел бы посмотреть на альпиниста, который не мечтает о рекордах - в том или ином выражении. Рекорд вообще у вас, на Западе, - фетиш. А рекорд и соревнования - понятия, как известно, неразделимые. Словом, не вижу логики в вашем упорном нежелании признать скалолазание спортом. - Повторяю, мы не хотим организованного альпинизма. - То есть как?! Можно подумать, что у вас он неорганизован! А значок, без которого не выйдешь на скалы в Шавангуке?! - Джон понял меня: я намекал на плату за "пользование горами". - А контора по найму гидов? А спасслужба? А двухдневная школа, которая за 75 долларов обещает в два дня сделать альпинистом кого угодно, даже тюленя - были бы доллары?! Наконец, сам ААК - это ли не организация?! Я говорю о Штатах, но и в Англии, и в любой другой западной стране примерно то же. - Ты неправильно понял. Я имею в виду сверхорганизованный альпинизм, где восходитель ни шагу ни сделает без разрешений, проверок, ограничений, без строгого надзора, где широта его прав зависит от его квалификации... Мы хотим сохранить положение, которое любому человеку дает право ходить в горах, когда ему хочется, где ему хочется, сколько ему хочется и с кем ему хочется. - Это ваше положение называется правом на самоубийство! Свобода безумцам, психопатам. Мне непонятно, как может общество, которое считает себя гуманным, так легковесно относиться к человеческой жизни?! - Человек волен распоряжаться собой, как ему вздумается. Хочет повеситься - пусть вешается. Это его право, его личное дело. Общество не должно лишать его такой свободы. - Самоубийство - результат аномального поведения личности. У нас больных лечат, а не дают им "свободно" умирать. Если б я увидел тебя с петлей на шее, то вытащил бы насильно. - У тебя бы сил не хватило. Я сильней!-засмеялся Джо. - Хватило! Потому что мое желание спасти сильнее, чем твое - умереть. - Но альпинисты не безумцы, не самоубийцы. Напротив, они идут в горы от потребности полнее ощутить жизнь. Они идут сюда, чтобы подышать вольным воздухом, хоть немного отдохнуть от жестоких ограничений жизни. А вы и здесь хватаете за глотку, регламентируете каждый вздох. - Ты не хуже меня знаешь, что горы - это огонь, что с огнем надо уметь обращаться. И что к нему ни в коем случае нельзя подпускать маленьких детей. Разве можно человека, который прошел двухдневное обучение в вашей сверхскоростной школе, пускать, скажем, на Мак-Кинли, на Эль-Капитан или на нашу Ушбу?! Ведь он рвется туда потому, что в нем сочетается желание мальчишки, возмечтавшего стать героем, с младенческим непониманием, с чем он имеет дело. Точно с таким же непониманием младенец сует палец в огонь. Извини, но позволять такое, по-моему, не только безнравственно, но и преступно. - И тем не менее ваша восходительская система мне не по вкусу. Она мешает свободному самоутверждению. Она препятствует быстрому развитию таланта - он у вас вынужден проходить все ступени альпинистской иерархии, хотя мог бы перескакивать через две на дтретью. Ваш порядок порождает бюрократизм и бюрократов. Это не только мое мнение. Альпинисты, побывавшие у вас в горах, не раз говорили об этом в газетных отчетах. Они видели, сколько бумажек - всяческих разрешений и справок - должен собрать альпинист, чтобы отправиться на маршрут. Сколько сезонов - стало быть, лет - нужно провести в горах, чтобы получить право на более или менее серьезное восхождение. Жесткая система. - Жесткая! И самый ее существенный недостаток в том, что она еще недостаточно жесткая. Вот железнодорожная, авиаслужба или газо-, электроснабжения - хороши! Там военная дисциплина. Потому что эти системы обязаны обеспечить безопасность людей. Нам бы такую жесткость! Что касается бюрократизма... Я бы это скорее назвал формализмом. Разрешения, справки - это мера предосторожности. Они нас тоже иногда раздражают. Но мы в душе понимаем: в таком деле лучше перебор, чем недобор. В вопросах, связанных с риском для жизни, порою уместен и формализм. Впрочем, есть и бюрократы, потому что есть чиновники. Я и сам в свое время переживал из-за них неприятные минуты. Эти люди портят нервы, однако довольно редко решают исход событий. Все это издержки системы - те самые издержки, без которых не обходится ни одно дело, - но не ее порочность. - Ладно. Хочешь скажу тебе откровенно, без утайки, почему я против того, чтобы альпинизм у нас становился спортом? - Почему? - Потому что спорт порождает страсти не только возвышенные, благородные, но и низменные. И возможно, низменные не меньше, чем высокие. Понимаешь, мы боимся черной биржи... - Справедливо. - Как только скалолазание станет спортом, к нему тут же прикоснутся дельцы. Распахнутся двери для проходимцев. В горах появятся авантюристы, всякие типы с отмычками, с набором разбойных способов делать деньги. Они осквернят альпинизм. - Но что поделаешь? А футбол, хоккей, бокс? ? Не упразднять же их из-за этого?! Во всем есть своя оборотная сторона. Если судить по-твоему, то человечеству следует отказаться, скажем, от такого домашнего животного, как корова, и только потому, что из-под нее приходнтся убирать навоз. - А мы не приучены к молоку. Мы его не знаем и не хотим знать, поскольку пьем продукт более ценный: амброзию. Спрашивается, зачем нам корова с ее навозом?! Да, мы - спортсмены. Но в первородном понимании этого слова - когда "спортсмен" и "джентльмен" были почти синонимы. Мы вправе считать себя спортивной элитой, покуда наш альпинизм не получил статус спорта. Мы считаем себя элитой, потому что наши горы и наши души не осквернены мелкими, пошлыми страстишками. Мы держим наши горы в чистоте и не хотим превращать их в плацдарм для мышиной возни. Джон Икс прошелся, прижег сигарету и, пристально посмотрев на меня, как бы оценивая, можно ли говорить, пойму ли правильно, продолжал: - Я почти уверен, что появится некий тотализатор от скалолазания. На нас будут ставить как на лошадей. Отсюда шулерство и шулеры. А для таких типов человеческая жизнь гроша не стоит. Пойми: это не прогноз труса - вывод просто напрашивается. Если понадобится, нас не задумываясь станут убивать. Это не хоккей и даже не скачки. В горах убить человека - плевое и безнаказанное дело. Пойди докажи, что восходитель не поскользнулся, что камень упал ему на голову не случайно или что веревка оборвалась не сама по себе. Дальше. Представь себе, что альпинист наслышан о случаях, когда в связку подставляют наемных подонков. Ведь подозрительность буквально забьет все его поры. Разве можно выходить на маршрут без полного доверия к своим спутникам?! Отсюда неуверенность. Отсюда снижение альпинистского мастерства. Джон, конечно, явно перебрал черной краски в нарисованной им перспективе. Он сделал крайние выводы, забывая хотя бы о том, что на каждый яд всегда найдется противоядие. Однако мне показалось, что определенная правда в его речах все же звучит. Я тогда подумал: им, в конце концов, лучше знать, что им годится, а что нет. Толя Непомнящий, занятый до сих пор только ролью переводчика, обращаясь ко мне, сказал: "Жаль,- нет здесь Виснера. Может, понял бы после такого разговора, что социальный след на спорте куда более четок и глубок, чем ему кажется". ...На другой день с утра снова шел дождь. После обеда прояснилось, и мы отправились в Джексон. В магазине альпинистского снаряжения мы напомнили себе тех женщин, что подолгу стоят у прилавка, невзирая на легковесность кошелька и вообще отсутствие каких-либо шансов на покупку. Провели здесь часа полтора и отправились бродить по аккуратному симпатичному городку. В городской парк входила арка, удивившая нас своим странным видом. Никак не могли понять: из чего она сделана? Переплетение ли тропических лиан, или это оголенные древесные корни? И поразились, когда узнали, что сие - оленьи рога. Их здесь тысячи. В былые времена арку можно было принять за символ богатой охоты. Но теперь, зная, как строго охраняют природу в национальных парках Америки, следовало сделать обратный вывод: смотрите, люди, на деяние своих рук и стыдитесь! На одной из улиц по обочинам дороги толпились люди. Мы задержались здесь, и не зря. Актеры, возможно местные, разыграли сцену из жизни города еще времен "золотой лихорадки". В запряженной тройкой карете, сопровождаемой верховыми в ковбойской одежде, едет молодая женщина. Неожиданно экипаж подвергается нападению бандитов. Пальба из пистолетов, крики, ржание лошадей... Но все кончается хорошо. Ковбои отбивают нападение, захватывают вожака банды и собираются его линчевать, но милосердная героиня просит о помиловании. Потом мы отправились в кино. В альпинистском городе, понятно, демонстрируют альпинистские фильмы. Нам показали ленту "Акция на Эйгер". Детектив, добротно сделанный не только кинематографически. Он достоверен и поучителен в альпинистском смысле. И все-таки я не стал бы о нем говорить. Но в нем смоделирована ситуация, которой так опасался Джон Икс. А главное, она, на мой взгляд, очень правильно, правдиво решена. Некий босс засылает в группу восходителей, которая готовится к подъему на гору Эйгер, агента с целью унитожить одного из членов группы. Но на пути к вершине альпинисты попадают в исключительно трудные обстоятельства. В этих условиях агент, что называется, прирастает душой к товарищам и забывает о своем задании. Гибнет один из его спутников. Потом на льду срывается тройка и уходит в пропасть. Агент остается один. Ему удается спуститься вниз... В последних кадрах зучит упрек его шефа, убежденного, что катастрофа подстроена: агент, дескать, переусердствовал - все понятно, но зачем убивать троих?! Вопрос звучит нелепо - шеф задал его, хотя только что услышал искренний, правдивый отчет о восхождении. Фильм будто нарочно отсняли для того, чтобы рассеять мрачные сомнения моего английского приятеля. Горы обладают таинственным свойством. Могучим, но скрытым, незаметным настолько, что даже мы, бывалые восходители, не всегда способны его различить. Что ж говорить о влиятельном мафиозо, который живет... ниже уровня моря? Откуда ему знать, что горы лечат тягчайшие нравственные пороки гораздо лучше, чем, скажем, швейцарские курорты туберкулез? Этот босс убежден: все, что случилось в горах, - рядовое, привычное дело, в очередной раз исполнена его воля. Обычный, будничный расчет дал ему столь же будничный выигрыш. Он не подозревал, что перед горами не способны устоять даже слуги дьявола. Прежде я уже говорил о счастливой особенности альпинизма - той способности самосохранения, которая дает ему возможность оставаться в чистоте. Я рад, что в фильме "Акция на Эйгер" (снятом, безусловно, знатоками нашего дела), с авторами которого я, естественно, не сговаривался, заложена та же самая мысль. Если разные люди в разных местах планеты независимо друг от друга приходят к одному и тому же выводу, то есть основание считать, что вывод этот правильный. Рад хотя бы потому, что это дает мне право с уверенностью ответить Джону Иксу: не надо бояться за альпинизм - он сам умеет постоять за себя. Разумеется, нет правил без исключений. Но главное, не принимать исключения за правила и не перечеркивать правила ради того, чтобы избежать исключений!

ГЛАВА XIII. С ОБРАТНЫМ ЗНАКОМ

Самолет поднялся над Тетонскими горами и понес нас на запад, к побережью Тихого океана, в столицу штата Вашингтон Сиэтл. Отсюда рукой подать до Такомы, в районе которой мы поднялись на одну из главных вершин Каскадных гор - Рейнир, высотой 4392 метра. По нашим памирским понятиям - пустяк, пригорок. Однако читатель, вероятно, уже понял, что американский альпинизм отличает вовсе не высота. У него своя характерность - сложный рельеф, где на каждом шагу попадаются скальные иглы, башни... Я не стану описывать это восхождение именно потому, что оно прошло для меня (и для всей группы) благополучно. Слишком благополучно, чтобы быть интересным. К тому же событий много, а места на бумаге мало. Приходится говорить о самом главном. Оценку этого восхождения американцы дали в одной из своих газет под заголовком "Советские взбегают на вершину Рейнир". ...Снова самолет. Курс на юг. Навстречу тому альпинизму, о котором мы много слышали, который пытались представить - обязаны были представить - и к которому не слишком напряженное воображение приблизило нас не более, чем театральный бинокль к луне. Калифорния. Окленд. Среди встречающих - владелец бюро путешествий, один из руководителей альпи-нистского района, член ААК Алан Стэк и молодой человек, привлекший наше внимание своей немыслимой для альпиниста юностью - на вид ему лет семнадцать, не более - и могучим телосложением. Это Майк Уорбер-тон, один из сильнейших горопроходцев Америки, начавший свою восходительскую жизнь, как выяснилось, с десяти лет. Радушная встреча. Размещение по квартирам. Обед "в честь...". Ужин "в честь...". Осмотр офиса Алана Стэка. Показ слайдов. Объект нашего внимания носит знаменитое имя Эль-Капитан. Американцы называют эту гору по-свойски: Эль-Кап. Сейчас я вижу перед собой это чудище, и у меня язык не поворачивается, чтобы именовать его столь панибратски. Я говорю себе: прежде чем похлопывать по плечу, нужно сперва до него дотянуться. Картографы могли бы считать его малышом - перепад высоты от подножия до верхушки немногим более километра. На альпинистов эта громада производит впечатление не менее грандиозное, чем гималайские гиганты. Это оттого, что есть возможность вплотную подходить к его стенам. Верхнее ребро километровой башни, похожей на небоскреб, теряется где-то в небе. Представьте себе небоскреб без малого в четыреста этажей. Вообразите, что вы смотрите глазами человека, который должен подняться на его крышу по гладкой, отвесной стене. Как только вам это удастся, считайте, что вы получили треть впечатления, которое переживает альпинист, находясь у основания этой махины. Треть! Потому что две трети создают другие особенности... Даже со слайда он затронул наши души. Вид столь внушительный, что вызвал неуместные предательские возгласы изумления. Неуместные, поскольку они противоречили заранее продуманной нами тактике поведения: ничему не удивляться и делать вид, что это нам не впервой, бывало и похлестче. У нас на это имелись основания. В предыдущих районах доброжелательные американцы предупредили нас, что в Иесемитах (Иесемитский национальный парк) местные распорядители постараются сделать все возможное, чтобы мы отказались от попытки подняться на Эль-Капитан. Такую политику они проводят по отношению к большинству претендентов на эту вершину. Почему? У меня есть на этот счет по меньшей мере две версии. Во-первых, берегут маршруты - их девственность, естество, рельеф, представляющий восходительский интерес. Но, я думаю, и другое. Здесь, на Эль-Капитане, жизнь заставляет администрацию местного отделения ААК корректировать положение о "свободном альпинизме" - кому куда вздумалось, туда и пошел. Чувство гуманизма понуждает ее пользоваться доморощенными методами спасения безумцев от гибели. Я в этом убежден, ибо никогда не поверю, что альпинист способен равнодушно смотреть, ка растет число жертв, сидеть сложа руки, зная о причинах этого роста. (В скобках оговорю, что в сезон нашего визите Штаты жертвами сей горы стали еще шесть человек.) Здесь хозяева района, упорно продолжая считать принципы западного альпинизма единственно правильными, не менее упорно ведут борьбу именно с ними - ставят рогатки новоиспеченным наивным выпускникам двухдневных школ на пути к роковому, но логическому, естественному исходу. Справедлив вопрос: нам-то чего бояться? Мы не новички. Американцы достаточно высоко оценили наше искусство. Какой смысл препятствовать нам? Может, из боязни, что чужестранцам нет резона беречь их национальное достояние? Им, дескать, лишь бы на вершину забраться, а после хоть трава не расти, испакостят маршрут и уедут. Все, конечно, может быть. Но... сомневаюсь. Мы встречались с умными людьми, с тонкими психологами. Они прекрасно видели, с кем имеют дело, понимали, что дорожим своей репутацией и не пойдем на столь низкие дела. Это мнение о нас так или иначе неоднократно высказывалось в печати. Причина скорее всего другая. Несмотря на положительную оценку восходительского опыта советских, они знали, что здесь, в условиях калифорнийского климата, мы все-таки новички, что столкнемся с новым, незнакомым видом восходительства - альпинизмом "с обратным знаком". В беседах с Аланом Стэком, Раффи Бедауном и друми лидерами Йесемитского отделения клуба я почувствовал, что они не ставят перед собой цели во что бы то не стало закрыть нам дорогу на Эль-Капитан (захотели бы - не пустили!). Нам просто предлагали сперва попробовать блюдо на вкус и решить, подойдет ли, по зубам ли? Нас немного помурыжили, чтобы насторожить: "Это, мол, Эль-Капитан! Хорошо подумайте, прежде чем решитесь." Их можно понять. В конце концов, они несли и некоторую политическую ответственность за нас. Случись что-нибудь, их могли упрекнуть: не объяснили, не показали, не убедили! Принимали нас сердечно. Старались не уступить знаменитому русскому хлебосольству. И, по-моему, им это удалось. Устраивали пикники на открытом воздухе, возили на званые обеды, и каждый старался "заманить" советских к себе домой. 19 сентября мы были в гостях у Алана Стэка. Он выбрал минуту, чтобы поговорить о серьезных вещах, и взял, что называется, быка за рога, тут же предложив нам для начала подняться на небольшую тренировочную вершину. Мы сразу поняли: началось! - Мы бы с удовольствием излазили все ваши скалы, - ответил Толя Непомнящий, - но вы же знаете, у нас нет для этого времени. Через десять дней мы должны вернуться в Нью-Йорк и оттуда вылететь в Советский Союз. - Но спешить надо медленно, или, как у вас говорят, тише едешь - дальше будешь. Я полагаю, вы сэкономите много времени на самом маршруте, если предварительно внизу отработаете отдельные его элементы. Мне хотелось, чтобы вы поняли: маршруты Эль-Капитана, как выражаются музыканты, не читают с листа. Все, кому удалось подняться на его вершину, сначала долго тренировались внизу, отрабатывали аналоги отдельных его участков. Мы знаем каждый метр стены. Это дало кам возможность смоделировать внизу все ее подробности. Для каждой отыскалось подобие в окружающих микроскалах. Эль-Капитан - это всегда проблема, к решению которой надо готовиться даже нам, людям, прошагавшим почти все его основные дороги. - На вы забываете, - сказал Слава Онищенко, - что мы не вчерашние выпускники вашей двухдневной школы. Я не думаю, что в рельефе Эль-Капитана нашлось что-либо такое, чего не пришлось бы нам встречать, скажем, на том же Кавказе. - О! Я очень высокого мнения о вашей квалификации. Охотно верю, что вам приходилось иметь дело и с более трудными элементами. Но здесь другие условия. Сверху восходителя буквально плавит солнце, а снизу словно на сковородке, поджаривают раскаленные камни. К ним невозможно притронуться голой рукой - тут же ожог! Это самый настоящий классический ад, где грешников ко всему мучает еще и страшная жажда! Я лихорадочно думал: как быть? Согласиться с такой программой - значит наверняка отказаться от основного восхождения. Группа не успеет вложиться в пять-шесть дней, которые останутся после тренировочных выходов. Рискнуть? А потом пройдет срок, и придется уходить из-под самой вершины. Пустые труды, реки пота! Нет, план Стэка - это отказ от Эль-Капитана. И дело только в нехватке времени. Я видел эти самые скальные фрагменты в отрогах массива: аналоги сложнее натуры. На них пойдет уйма сил. Верный забой мышц! И не только мышц - что самое главное: мозгов! Волшебное превращение психики - из кошки в мышку. Парни начнут воротить друг от друга глаза и ждать, кто первый скажет: провались он, их Эль-Кап! Скорей бы домой! Нужно по меньшей мере два-три дня отдыха, чтобы вернуться к прежнему строю мышления, к прежнему восприятию жизни. Нет, вариант Стэка не годится. Но Алан прав: он объясняет, что нужно делать тем, кто хочет побывать на вершине. Метод есть метод. А наш расклад времени - это вопрос нашего невезения. Как быть? Мои спутники исподволь поглядывают на меня. Речь идет об изменении плана поездки. Не в лучшую сторону! Руководитель группы Онищенко и наш старейшина Абалаков хотят знать мнение представителя спорткомитета, гостренера СССР, благо он под рукой. Я думаю: зачем же мы приехали сюда? Чтобы погулять по склонам Рейнира и Гранд-Тетона? Но для этого нет резона пересекать океан. Такие вершины найдутся у нас на Кавказе. Что мы тут сделали, если прошагали мимо незнакомого нам альпинизма, не вкусили альпинистской экзотики? В чем смысл нашей поездки?! И вообще, почему надо отказываться, вместо того чтобы сделать попытку?! Ей-богу, Алан все же заморочил мне голову! Горы научили нас разговаривать молча. Я обмениваюсь взглядом с Виталием Михайловичем. Он согласен. Смотрю на Славу Онищенко. "Да!" - отвечает он. Сережа Бершов усмехается: тут, мол, двух мнений быть не может. Так же думает Толя Непомнящий. Валя Гракович отвечает мне моим же вопросом: а зачем мы сюда приехали? Алан Стэк оглядывает нас, пытаясь выяснить ответ. Он отличный альпинист и не хуже нас может беседовать молча "про себя", но дело в том, что он ни слова не понимает по-русски... Отвечает Толя Непомнящий. Он просто продолжает разговор, который, по сути дела, и не прерывался - лишь легкая заминка на несколько секунд. - Алан, вам, я уверен, приходилось бывать, к примеру, на Мак-Кинли. Вы знаете, что такое лютый мороз. Это та штука, которая в жару кажется благодатью. Но это та штука, во время которой даже описанная жара кажется благодатью. Ошибочно думать, что русские привычны к морозу. Мы не снежные люди. В навдх квартирах поддерживается температура 22 градуса. А на улице мы не мерзнем, потому что умеем тепло одеваться. Тем не менее каждый из нас в горах переждал нечеловеческий холод. И у каждого был свой "первый раз". Я надеюсь, что завтра наша группа или часть группы в первый раз будет переживать адскую жару. И полагаю, переживет. Дело в том, что мы вообще приучены к экстремальным условиям. Это самое главное. Толя, конечно, слукавил. Мы все же больше морозоустойчивые, чем теплостойкие. Но это неважно. Важно было сообщить Алану Стэку, что мы твердо решили завтра же выйти на стену Эль-Капитана. Алан пожимает плечами. - Ну что ж, - говорит он, - я сделал все, чтобы вы отнеслись серьезно к этому шагу. Но раз так... На маршрут с вами хотел пойти Майк Уорбертон. Он очень хороший парень. Уверен, что вы его полюбите. Несмотря на молодость, он отличный альпинист. Трижды поднимался на Эль-Капитан. Думаю, его опыт вам пригодится. Вечером мы изучали кроки маршрутов "Нос" и "Салафе" - два наиболее трудных пути к вершине. Потом все-таки вышли к подножию скал, отыскали рельефы посложней, решив, что проходить их до конца не станем, сделаем лишь прикидку. Лазание очень тяжелое. Судя по крокам, на маршруте встретятся подобия... не сказать, слабые, но все-таки послабее. Впрочем, об этом нам говорили. Упрямый Сережа Бершов засел в трещине. Его задело за живое - решил во что бы то ни стало пройти ее до конца. Он бы прошел, но мы в пять глоток кричали, чтобы спускался: не забивай, мол, мышцы, побереги. Сережа вспомнил, что он здесь не сам по себе, и спустился. Возвращались с некоторым подъемом в душе, поскольку пришли к выводу, что Эль-Капитан нам вполне по зубам. Настроение, правда, подтачивал некий червячок. Был один пунктик: вечером нет такого солнца, камни остывают, и наши пробы не дают нем полного представления. Здесь, кстати, на лето вообще закрывают сезон. Подниматься сюда в это время можно только в порядке политического протеста - на предмет самосожжения. Описывая обстановку на Эль-Капитане, Алан Стэк имел в виду май иди сентябрь. Американки ходят сюда в одних плавках, надевая на руки кожаные налокотники, на ноги - такие же наколенники. Дома нас поджидал Майк Уорбертон. У Майка открытое, честное лицо, веселые глаза. Несмотря на юность, он независим в своих мнениях и твердо знает, чего хочет. Сразу возник разговор о выборе маршрута. Еще до встречи с Майком мы пришли к согласию: выходим на "Нос". У американца наше решение восторга не вызвало. - Откровенно говоря, - сказал он, - мне не очень хотелось бы подниматься этим путем. Я уже был здесь. А на такие маршруты дважды не ходят. Но в конце концов я готов пренебречь своими интересами. Вы - гости. Только с одним условием: состав группы не должен превышать трех человек. - Это невозможно, - ответил Онищенко. - Здесь собрались сильнейшие альпинисты Союза. Никто из нас не хочет и не должен попасть в положение мальчика, которого не взяли с собой. На восхождение не претендует только мистер Абалаков. Он сюда приехал с другой целью: показать свои конструкции - закладки, крючья и прочие приспособления. Но чем вызвано такое ограничение? - Каждый человек - это время на маршруте. Трое веревку пройдут, скажем, за два часа, а шестеро - в полтора раза дольше. Каждый лишний человек - это лишняя вода. А грузы здесь приходится вытягивать на веревке, с рюкзаком много не наработаешь. Каждый лишний человек - это лвшвяя вероятность заболеваний... - На "Салафе" разве будет по-другому? - спросил Гракович. - "Салафе" все-таки проще. Там может взаимедействовать двойка я тройка. Двойка наверху обрабатывает участок, тройка внизу вытягивает грузы. - Но все равно кто-то один должен остаться, - нахмурился Толя, - вместе с тобой нас шестеро. - Я не понимаю такой солидарности. Такая солидарность необходима наверху, а здесь нужна другая. Каждый должен понимать ситуацию и ради общего успеха пойти на какие-то жертвы. Почему обязательно все должны побывать на вершине? Я слышал об этой вашей традиции... Если поднимется даже один, то все равно это успех всей группы и заслуга всей груняы. Было не по себе оттого, что этот мальчик читает нам нравоучения. Но если не в целом, то в частности он прав. Группа должна оставить вымпел на Эль-Капитане. Это самое главное. - Давайте пойдем на "Нос", - продолжал он. - Я предлагаю такой состав: мистер Шатаев, мистер Гракович и я. Могу ляшь догадываться, почему Майк отдал предпочтение нам. Он, видимо, знал о моей должности и, заметив, что друзья часто интересуются моим мнением, решил, будто я руковожу группой. К тому же в начале нашего визита в американской печати допустили ошибку - сочли меня за руководителя. Граковича он избрал как моего напарника по связке. Уорбертон считал, что никого не обидит, если назовет руководителя и его партнера. Все это поняли, и всем пришлась по душе деликатность этого паренька. Я не мог удержаться от улыбки. - Спасибо, Майк! - ответил я. - Но дело в том, что я не считаю себя здесь лучшим альпминстом. Здесь есть мастера посильнее. По части скалолазания лидер у нас Сережа Бершов. Думаю, что следует остановиться все же на "Салафе". Пойдут пять человек. Я от восхождения отказываюсь. Не потому, что приношу себя в жертву, - просто не совсем хорошо себя чувствую. Я вышел подышать свежим воздухом. Долго смотрел на стену, от подножия до верха залитую лунным светом, и ощущал в себе здоровое беспокойство, напруженность скакуна перед стартом. Казалось, дай себе волю, и впрямь побегу на вершину. Это хороший признак - значит, работа пошла бы легко, споро. Однако я не имел права рисковать успехом всей группы. А если наверху на меня снова "найдет"? Я не забывал этого мучительного чувства. Обычно эмоции, пережитые в горах, внизу быстро стираются в памяти, но эти запомнились прочно. Если есть хоть шанс на их повторение, то при сложившейся ситуации лучше сидеть дома. Рано утром отправились к стене. Онищенко, Гракович, Бершов, Непомнящий и Уорбертон с тощими, но тяжелыми рюкзаками - много железа, вода в канистрах, лапшой нарезанная морковка да кое-какие сухофрукты. Больше ничего не возьмешь - все портится, как в термостате. За ними плетемся мы с Абалаковым. Я впервые иду к маршруту как наблюдатель. Но все впустую. Маршрут занят. На "Салафе" работает четверка. Слева от него - двойка. Весь день ломали голову: как обойти эту компанию. Все упирается в вопросы такта, этики. К шести вечера парни, перебежавшие нам дорогу, навесили веревки и спустились вниз. В семь утра следующего дня они опять были на стене. Копошились там до двенадцати, не прошли и веревки и снова спустились. Мы посмотрели на их изможденные лица, воспаленные глаза с багровой сеткой на белках, трясущиеся руки и поняли, что маршрут свободен. Картина эта, к сожалению, оптимизма ребятам не прибавила. Никто, конечно, в панику не ударился, ко чувствовалось, что рвение слегка поувяло. Я понимал: обращаться с праздными вопросами к измученным, чуть живым, к тому же еще и морально задавленным людям по меньшей мере неприлично. Но в том-то в дело: вопросы только с виду казались праздными. На тонус моих спутников больше всего повлиял тот факт, что внешне спустившиеся не выглядели новичками в альпинизме. Я смотрел на них более трезво - как ни волновался за успех группы, но выходить-то на маршрут не мне - и понял, что перед нами все-таки дилетанты. - Это ваша первая попытка подняться на Эль-Капитан? - обратился я к одному из них. - Да, - ответил он. - Извините, а вы давно занимаетесь альпинизмом? - Давно. Я готов был откусить язык. Кажется, не туда попал. Hо у меня, как говорят, единственная монета, И все-таки на всякий случай спросил: - Сколько лет? - Три года. Что еще надо?! Оставьте меня, я не способен сейчас давать интервью! Я с удовольствием тебя оставлю и больше не попадусь тебе на глаза, прекрасный Наивный человек! Он давно занимается, очень давно - три года! Ребята отвернулись, чтобы по их улыбкам он не смог догадаться о своей наивности. Но главное сделано: улыбки с лиц не сходили. В 13.00 Валентин Гракович начал движение. И сразу стало ясно, в чем альпинистская сущность Эль-Капитана. Здесь нужны силы. Самые что ни на есть физические. Нужны выносливость, двужильность, распутинская живучесть. Нужна способность вскрывать в себе запасные резервы, переступать через второе, третье дыхание, и, видимо, просто... молодость. Монолитная стена, местами словно облитая, искрится глянцем. Здесь бессильна и наша сверхобувь - галоши. Беа скальной техники здесь не пройдешь. Об этом сказано в описании маршрута. И Валентин яе выпускает из рук молотка, обливаясь потом, сажает крючья. И все-таки... Это большое удовольствие - наблюдать за работой мастера. Радоваться, глядя, как постепенно начинают просматриваться контуры его изделия. Сейчас я болел за каждое движение своего друга, огорчался всякому его яромаху. Время мое растягивалось переживанием этой тяжкой борьбы за каждый сантиметр высоты. Но душу теплили горячие волны удовлетворения всякий раз, когда окидывал взглядом края отработанной веревки. Она разматывалась все больше и больше, лениво - очень лениво! - распрямленной змеей ползла вверх. Где-то на двадцатом метре сделала легкий зигзаг вправо и пошла дальше. Она на глазах, как паутина от паука, отрастала от безумца, который неизвестно зачем карабкается по стене. Сейчас он примеряется ногою к чуть заметной каменной нашлепке, выступающей не больше, чем вышивка ла глади носового платка. Человек пробует перенести опору тела - нагружает понемногу, - но галоша скользит, ибо выступа, по сути дела, нет - так, легкая заглаженная кривизна. Валентин ставит ногу по-другому. Еще попытка. На этот раз он успевает уцепиться за край маленькой щели, куда войдут разве что кончики пальцев. Но и это неплохо. Можно считать, что пройден еще один метр. Гракович снимает перчатку, чтобы сбросить с лица пот. Я хорошо вижу, как отлетают в сторону брызги. Он проходил эту веревку два часа. Это, пожалуй, самый тяжелый отрезок маршрута. Я бы еще добавил: бездарный. Бездарный, ибо скучный, однообразный, требует не столько ловкости, сколько огромного напряжения физических сил. Нужно монотонно повторять одни и те же приемы, каждые три-четыре метра вбивая крючья. Дальше во многих местах рельеф позволяет продвигаться свободным лазанием. И больше нигде нет подобной необходимости в применении такой уймы искусственных точек опоры (ИТО), как здесь. Да, Эль-Капитан сразу может отбить охоту покушаться на него. На следующем участке первым отправился Слава Овищенко. Еще час. Дальше - Сережа Бершов... В 20 часов ребята спустились метров на пятнадцать вниз и на просторной полке разбили бивак для ночевки. Итак, три веревки за семь часов! Сто двадцать метров за неполный рабочий день. В среднем с этой скоротью наши восходители двигались до самой вершины. В дальнейшем они работали по 11-12 часов в сутки, одолевая перепады высот чуть более двухсот метров ежедневно. Мы с Виталием Михайловичем тоже трудились - "работали" не опуская головы. С утра занимали позицию поудобней, следили за движением группы. Днем чаще всего покидали этот наблюдательный пункт, поскольку выполняли свою программу. Абалаков демонстрировал свои конструкторские достижения. У американцев в моде слово "фантастический". Этим словом местные альпинисты оценивали многие работы нашего инженера. Я вместе с калифорнийскими восходителями поднимался на небольшие, но сложные вершины. И все-таки половину времени мы выступали в роли болельщиков. К концу дня слезились глаза, ныла шея. Но много больше нас утомляли эмоции, о которых, к сожалению, ничего положительного сказать нельзя. Радоваться было нечему. Оптика позволяла нам рассмотреть даже выражение лиц. Я уже сказал однажды, что со стороны иногда переживания ближнего видятся в более драматичном свете, чем есть на самом деле. Глаз тоже оптика. Но у него вместо свойства увеличивать есть способность преувеличивать. Это теперь много лет спустя, я могу судить о тех событиях спокойно, объективно. Тогда я верил своему глазу и делал выводы, не слушая второй стороны - голоса рассудка. Виталий Михайлович определял положение более трезво, но мне тогда казалось - более черство. Он считал, что ничего страшного там не происходит, все так и должно быть, и вообще: что это за восхождение, если глаза не лезут из орбит?! Он по натуре аскет, и аскетизм, по-моему, значительно повлиял на его альпинистские взгляды. К тому же, думал я, старческое зрение не позволяет ему рассмотреть все, что там происходит. Я забыл, что к старости у людей развивается дальнозоркость, но не близорукость! В разговорах с ним я утверждал, что это восхождение основательно припахивает авантюризмом и чем-то вроде "шапкозакидательства". Что здесь особый альпинизм, к нему следовало специально готовиться, хорошо продумав методику и тактику, и что вообще ему, такому альпинизму, надо обучаться. И даже если б все так и было, то все равно перед выходом альпинисты должны пройти своеобразную акклиматизацию. Словом, Алан Стек предостерегал нас не зря. Впрочем, Виталий Михайлович со мной и не спорил. Он, по сути, был того же мнения и просто старался меня успокоить. Потом, когда я вспоминал наши беседы, осмысливал их, то каждый раз поражался выдержке и силе этого человека. Сначала факты подтвердили мою оценку положения группы. Перед сном я принял ванну и собирался лечь в постель. Виталий Михайлович что-то записывал. - У нас действительно была возможность подготовиться. Еще дома, в Союзе, - заговорил он внезапно, словно продолжал прерванный разговор. - Провести "жароустойчивую" акклиматизацию. Выехать куда-нибудь в пустыню, скажем в Каракумы, с ограниченным запасом воды и просидеть там, в песках несколько дней. Мне кажется, об этом вообще надо подумать. Сейчас понятно: в альпинизме для нас еще масса "белых пятен". Если здесь, на 36-37-й параллели, сдыхаем, то что будет, когда нас позовут куда-нибудь в Перу или Эквадор? Предложат подняться, к примеру, на Чимборосо? А с этой горы, если стать на цыпочки, можно увидеть экватор. Думаешь, там восхождения невозможны? Возможны... Все возможно - если не сегодня, то завтра. - Надо поговорить о таких тренировках. Вы правы... Я не договорил. Открылась дверь. На пороге стояли Гракович и Онищенко. Черные, обросшие лица, помутневшие, пытавшиеся улыбаться глаза. Испуганные их появлением, мы почти в один голос спросили: - Что случилось? Где ребята? - Все нормально, - ответил Слава. - Ребята на маршруте. Дайте сесть и принесите ведро воды. "Ведра воды" им не дали. Заставили потерпеть несколько минут и напоили чаем. - Так что там произошло? - спросил Абалаков. - Ничего особенного, - заговорил Валентин. - Мы могли бы продолжать восхождение, но с водой плохо. Не рассчитали. Осталось мало, на всех не хватало. Мы поговорили и сочли, что в этом составе группа двигаться дальше не может. Вопрос о том, кому спускаться, по сути дела, и не стоял. Остаются, разумеется, Сережа Бершов, Майк Уорбертон и Толя Непомнящий, поскольку он еще и "средство" преодоления языкового барьера. Слава принял это решение, и мы с ним отправились вниз. - Я уверен, - сказал Слава, - ребята теперь дойдут. Самое тяжелое позади, дальше будет легче. Не в смысле техники лазания - там еще встретятся очень сложные участки. Но это не преграда, мастерства у ребят хватит. Главное, что группа теперь уже вошла в нужный рабочий режим и, кажется, начинает втягиваться в эти чертовы термоусловия. Ну а мы... - Мавр сделал свое дело, - перебил его Гракович, - мавр может удалиться. Я понимал Валентина. Досада его относилась только к существующему порядку, по которому ни Онищенко ни Гракович не могут считаться покорителями Эль-Капитана. Хотя Валентин с самого начала взял на себя наиболее тяжелую работу, подставил свои плечи для успешных трудов партнеров. Роль Онищенко и Граковича напоминает мне роль ракеты-носителя (или по меньшей мере одной его ступени), которая выводит корабль на орбиту. Что касается Онищенко, то он руководитель группы, и его тактический маневр - умное организационное решение о выделении штурмовой тройки - обеспечил успех. Мы снова на своем "наблюдательном пункте". Теперь нас четверо. Несмотря на раннее утро, полно народу. Советским сегодня предстоит пройти очень трудный участок - об этом знают многие, поскольку каждый рабочий день нашей группы освещается сводкой в местный газетах. Среди наблюдателей много знакомых альпинистстов. Рядом с нами Алан Стэк. В объективе трубы наша тройка. Парни возятся с веревками, готовятся к выходу. Судя по всему, первым собирается идти Бершов. Я вглядываюсь в рельеф стены и в это время слышу голос Онищенко. Он лениво, с какой то певучей интонацией говорит: - Помоему, господь пробовал на этом куске стены новую модель утюга. И судя по всему, остался доволен. Алан, решив, что реплика Славы обращена к нему выжидающе смотрит на Граковича. Валентин переводит, и, кажется, удачно. Алан смеется, кивает головой. - Да, да! Пожалуй, новую. Все остальное выглажено не так хорошо. В описании маршрута сказано, что этот участок проходится без применения крючьев. Но я не представляю себе, как это можно сделать. Смотрю на Валентина: - А черт их знает! - роняет он. - Что-то здесь не так... - произносит Виталий Михайлович. На полке наконец приступили к работе. Сережа двинулся вверх. Идет легко, пока еще есть зацепки. Он подается вправо. Еще правее, еще... Все логично. Мелкая структура стены подсказывает именно такое движение. Но... Все. Микротравер исчерпался. Дальше нельзя и нет смысла. Мне это напоминает некую шахматную иллюзию: в голове вдруг мелькнет красивое начало комбинации, очертя голову схватишься за нее, сделаешь два-три хода и вдруг выяснишь, что нет никакой комбинации, дальше тупик... Но это мое сравнение сильно хромает. Здесь нет и быть не может иллюзий, ибо передо мной не начинающий игрок, а гроссмейстер. Должно быть продолжение, Бершов что-то задумал. Он останавливается и долго стоит, вглядываясь в какую-то точку. Потом, не отводя глаз, привычным слепым движением отцепляет от поясного карабина маленький металлический предмет... Слева от меня раздается тревожный возглас и короткая английская реплика. Я понимаю ее и без перевода. - Все! Сейчас он забьет шлямбурный крюк, и маршрут будет испорчен! - с едкой досадой произносит Алан. "Этого не может быть! Это невозможно! - хочется мне крикнуть. - Сережа никогда не пойдет на это. У него хватит не только порядочности, но и просто ума, чтобы этого не делать. Здесь в конце концов не стоит вопрос о жизни и смерти". Но я молчу именно потому, что уверен в своей правоте и не хочу предварять события. Теперь видно: в руках у Бершова маленькая втулка с кольцом. Сергей вкладывает ее в обнаруженную им мелкую поперечную щель и для прочности пристукивает молотком. - Боюсь, что вкладыш слишком легко вошел, - с хрипом выдавливаю я из себя. Но здесь восходители. По их тревожным лицам можно судить, что они понимают это не хуже меня. Человек наверху тоже об этом знает. Однако выхода нет. Ему и в голову не приходит применить шлямбурный крюк. Для него это невозможно, как невозможно, скажем, испортить чужую ценную книгу чернильными пометками. Он и в самом деле не так воспитан. Алану неловко. Он переживает свой промах - прячет глаза и даже отходит в сторону. Он действительно не должен был так думать об АЛЬПИНИСТЕ! Альпинисты бывают всякие? Бывают. Но всякие - это не альпинисты, это просто восходители. Я часто подменяют один синоним другим только для гладкости письма. Бершов цепляет веревку и начинает подтягиваться... Мне показалось, будто раздался щелчок, хотя на таком расстоянии услышать его невозможно. Зато хорошо было видно, как из гнезда пробкой выскочила втулка. Сергей пролетел метра полтора-два и задержался. Kaжется, столько же и в том же направлении пролетело мое сердце... Еще попытка. Снова подтягивание и... снова срыв. На этот раз пострашней - Сергей падал не менее восьми метров. На страховке стоял Толя. Напружившись, сложившись пополам, упираясь ногами в камень, он принял рывок, качнулся вперед под его действием, но выдержал. Бершов отступил - как потом он рассказывал - впервые за свою восходительскую жизнь. Его подменил Майк Уорбертон. Та же операция и тот же результат. Еще попытка. Снова срыв - опасный, глубокий. Майк болтается на веревке и что-то кричит. Бершов и Непомнящий благополучно вытягивают ег на полку. Я отрываю от глаз трубу и смотрю на Алана. Он пожимает плечами. - Не понимаю этих мальчишек! - говорит он. -Зачем им понадобились такие опасные эксперименты?! - Почему эксперименты? Какие эксперименты? - спрашивает Гракович. - Потому что нечего выдумывать, нужно проходить этот участок обычным способом. - Ничего не понимаю, - встрепенулся Онищенко.- Валентин, ты что-нибудь слышал там, наверху, про обычный способ? - Увы, нет. Алан, что имеется в виду под обычным способом? - У Майка в кармане должны быть "крабы". Он хорошо знает, что без них там пройти невозможно. Об этом сказано в инструкции... Я думал, это инициатива Бершова - сделать попытку пройти в галошах. Возможно, он хочет рекламировать их как альпинистскую суперобувь, - шутливо добавил Стэк. А наверху в этот момент Уорбертон подтверждал правдивость своего патрона. Майк достал маленький, похожий на рыболовный, крючок и передал его Сергею. Американцы называют его "небесный крюк". Острый конец из легированной стали хорошо держит, зацепившись даже за едва уловимый глазом, миллиметровый выступ. Сергей снова начал подъем. И теперь, дойдя до зло-получного места, с артистической легкостью одолел его за несколько минут. У меня не выходил из головы вопрос: почему Майк умолчал о "крабах"? Чем больше думал, тем больше приходил к выводу: из альпинистской дерзости, из желания опровергнуть традиционное отношение к этому участку, доказать, что невозможное возможно. Он исключительно высоко оценил альпинистский талант Сережи (потом они стали большими друзьями) и решил не упустить редкий момент совместной работы с сильнейшим восходителем. Молодой американец счел, что лучше пока скрыть существование "крабов" - пусть, мол, думает, что по-другому пройти здесь нельзя. Это повысит его упорство. В дальнейшем на маршруте ничего особого не приключилось. На шестые сутки группа вышла на вер-шину и в тот же день благополучно спустилась вниз. Шесть суток не рекордный срок для Эль-Капитана. Находились американцы, проходившие его много быстрее. Но и по американским понятиям это хорошее время. Однако, если учесть, что ребята все же "прочли маршрут с листа", то восхождение можно считать прекрасным достижением советской альпинистской школы. Эль-Капитаном завершилась деловая часть нашего визита в США. Должен упомянуть еще и о том, что в северных Каскадах, неподалеку от Сиэтла, в районе пика Бананза, наша четверка - Онищенко, Гракович, Бершов и Непомнящий - вместе с известным американским альпинистом Алексом Бертулесом прошла новым маршрутом на пик Бананза. Этот подъем в то время явился единственным первопрохождением советских спортсменов за рубежом. Потом мы узнали, что Алеке Бертулес долго "хранил" сей путь для себя. Но теперь решил "подарить" его советским гостям. Скажу без всякой натяжки: это большая жертва! Алекс назначил оптимистичный, по его мнению, срок: трое суток. Группа поднялась на вершину за девять часов. В Денвере нас хлебосольно принимал видный альпинист США Боб Крег. В Сиэтле - уже знакомый читателю Питер Шонинг. Он оказался исключтельно радушным хозяином и, ко всему прочему, предоставил нам возможность покататься ва водных лыжах по озеру Вашингтон. Здесь же мы побывали в гостях у родителей погибшего на Памире Гарри Улина. Они принимали нас как близких людей и бесконечно вспоминали о чуткости и заботе, которыми их окружили в Советском Союзе. Всем им, а также Ди Моленару, или, как он называл себя, Диме Мельникову, прекрасному альпинисту, художнику, картографу, и многим другим, кого, к сожалению, не смог здесь назвать, хочу выразить глубокую, искреннюю признательность, выполнив тем самым поручение группы. Потом самолетом мы пересекли всю страну с запада на восток и приземлились в городе Спрингфилде. Здесь состоялась наша третья встреча с президентом ААК мистером Путнамом. Вильям Путнам, веселый, остроумный человек, хорошо говорит по-русски. В нашу честь он устроил большой прием, на котором были все члены восточного отделения ААК. Представляя некоторых из них он в каждом случае использовал слово "великий". Заключая эту вступительную часть встречи, он сказал: - С остальными не стану вас знакомить, чтобы вы не подумали, будто я их знаю. Затем он выступил с речью, в которой говорил о нас с теплотой и симпатией, восторженно отзывался о нашем восходительном мастерстве. Путнам сообщил, что ААК получил очень много пи-сем, в которых американские граждане горячо благодарили правление клуба за приглашение советских альпинистов. Президент ААК пригласил для ответного слова руководителя группы Вячеслава Онищенко, кандидата географических наук Валентина Граковича, инженера-конструктора Виталия Абалакова и автора этих строк. Все выступавшие выражали надежду на продолжение обмена, на новые встречи.

ГЛАВА XIV. БРОСОК

Пожелания сбылись. В 1976 году американские альпинисты поднимались на наши горы. А в 1977-м году мы вновь посетили Соединенные Штаты Америки. * * * Она появилась внезапно. Чудотворно возникла в студеном пространстве, словно сотворилась из белого неподвижного тумана. Зависла на мгновение, мелко помахивая крылышками, и села на плечо Олега. Мы замерли с изумлением глядя на это непонятно как сохранившейся здесь существо. Олег повернул голову, обдал гостью клубами теплого, но мгновенно осевшего инеем пара и тут же смекнув, что несет ее перьям гибельное оледенение, прикрыл рот рукой. Ниже, намного ниже, на леднике, где стужа лютует не так беспощадно, мы много раз натыкались на этих птиц. Они... валялись в сухом снегу, рефлили ледяную броню, врастая камнями в ее поверхность. Но здесь! Здесь, высоко над уровнем джек-лондоновского Юкона, в мире белом, но не таком уж безмолвном, мире, который оглушающе дышит смертоносным морозом, увидет этот трепещущий комочек жизни?! Борисенок, боясь шевельнуться, неподвижно стоял неловкой позе, расставив ноги в широких снегоступах выставив ледоруб вперед. Считая, возможно, свое поведение излишне сентиментальным, решив, что в моих глазах выглядит глуповато, он в смущении опустил глаза но исподволь поглядывал на пернатого пришельца. У него были веские основания оценивать свое поведение, мягко говоря, безответственным: несколько минут неподвижности чреваты в лучшем случае сильной простудой, - на термометре 35 градусов ниже нуля! Птичка явилась прекрасным тому примером: продлила себе жизнь на минуты, может быть, даже на часы тем, что, выбиваясь из сил, продолжала полет и решилась на остановку, лишь завидев теплое пристанище. Олег не двигался, он опасался вспугнуть это хоть и обреченное, но пока еще живое существо. Он только позволил себе негромко сказать: - Нашла где устроить бивак! Что с ней делать? Не сажать же в рюкзак?! Птичка погостила недолго. Чувствуя, видимо, что застывает, она взмахнула крыльями и полетела дальше. Потом, когда стали на бивак, я вспомнил про нее и некстати сказал: - Ничего не сделаешь. Погибнет! Олег сразу понял, что я имею в виду: - А вдруг нет? Они здесь привыкшие... Живое приспосабливается. Мне иногда земля кажется опытной фабрикой, рассадником, где постепенно отодвигается барьер непереносимости. Когда он дойдет до нужной отметки, когда вырастет устойчивая рассада, кто-то и как-то начнет закидывать ее на другие планеты. Может, во вселенной еще только готовится жизнь? - Слушай, Олег, - усмехнулся я, - не понимаю, почему ты не стал фантастом? - Смеешься! Чем гоготать, лучше вспомни Рея Жанета. Человек пережил на этой горе 60 градусов мороза! Не сидя внизу у печки, а на большой высоте, при скудном кислородном пайке. А кислород - питание крови, а кровь - наше отопление. - Он долго привыкал. 21 раз ходил сюда с клиентами. - Вот-вот! Привыкал! О том и речь. Внизу, на леднике, где стоит наш базовый лагерь, соседи-американцы познакомили нас с этим человеком. Сенсационные подробности его жизни произвели на меня понятное впечатление. Забывшись, я смотрел на него так, словно находился в музее. Это было не только хорошее, но и полезное чувство. В тот же день чуть раньше, когда маленький, спортивного типа самолет высадил на ледник последнюю нашу связку, на глаза нам попалась двойка канадцев. С поникшим видом они сообщили, что запоролись на тяжелом ледовом участке. Они говорили: это адово место, ничего подобного нигде никогда не встречали и одолевают его скорее всего только те, кто пользуется какими-то специальными, хитрыми приспособлениями. Но сильнее всего они хлестнули нас информацией о своем близком знакомстве с Мак-Кинли - прежде они уже поднимались на вершину этой горы, однако другим, более легким путем. Здесь со мной Эдуард Мыеловский, Олег Борисенок, Валентин Иванов, Сергей Ефимов и Алексей Лебедихин. Все мы опытные высотники, хорошо знаем нрав высотной стихии, научились с ней ладить. Но сознание наше буквально гвоздем прошивает мысль, что нас ожидает спор с высотой, которая находится в трех градусах от Полярного круга, что мы на Аляске и хотим покорить знаменитую гору Мак-Кинли. Еще в Сиэтле, принимая у себя дома, руководитель района архитектор Алекс Бертулис, интеллигентный, искренний человек, ставший нашим другом, откровенно сообщал нам, что связывался по телефону с шефом пилотов и тот передал: на Аляске сейчас холодней, чем обычно бывает в это время года. - Можно остаться без пальцев! - предупредил Алекс. - В этом сезоне на вершину еще никто не поднимался. Хорошо подумайте, прежде чем изберете маршрут. В случае осложнений вам, конечно будет оказана помощь, но скажу прямо: спасательный вертолет обойдется американским альпинистам в немалую копеечку. Нам были дороги эти слова. Мы оценили доверие Алекса - он полностью доверял нашей совести. Он не стал нас уговаривать двигаться легким маршрутом, а предложил взвесить свои возможности и учесть при этом, как говорят, привходящие моменты. Позднее, в Москве, один мой знакомый сказал на сей счет: это все равно, что угощать гостя и объявить ему, во что обошлось угощение. Ничего общего! В альпинизме действуют законы деловой этики. Подмену деловой этики бытовой мы называем неуважительным словом "кокетство". К вершине горы ведет много маршрутов, из которых несколько традиционных, наиболее легких, если это слово вообще применимо к самой высокой горе Аляски. Статистика, со свойственной ей пунктуальностью, уста-новила основные причины несчастных случаев на Мак-Кинли: здесь 2 процента погибли от срывов, 7 процентов - от болезней и 91 процент - в результате плохой погоды. Но статистика не рассуждает - она что видит, то и поет. Зато она наводит на размышления. Такой процентный расклад обусловлен другим фактором: болъшинство восходителей двигаются к вершине наиболее простыми дорогами. Боже упаси нас узнать, как бы выглядела статистическая арифметика, если львиная доля претендентов потянулась бы маршрутами Кассина а и Вестриб (Западаное ребро). Боюсь, что в пункте "срывы" цифра бы сильно подскочила. С этим нелегким для нашей психики информационным грузом прибыли на ледник, и здесь, сочтя, вероятно, что слишком высоко все-таки держим головы, судьба послала нам встречу с двойкой канадцев. Мало того, почерпнутые из их уст неутешительные сведения пополнились еще одним фактом. Парни тянули за собой сани груженные мусором: банки, коробки, полиэтилен, бума-га, ящики... Да, хозяева держат горные склоны в идеальной чистоте. Уж как им удалось создать эту традицию, не знаю, но ни один местный альпинист не позволит ни себе, ни другим замарывать горы отбросами. Все отходы человеческого быта собираются в тару и спускаются вниз. На наших глазах канадцы высыпали мусор в контейнер. Потом его заберет самолет и унесет с ледника. Это прекрасно! Но на наши плечи легла еще одна забота. Всю сумму условий следовало учитывать, выбирая маршрут. Однако идти к вершине путем наименьшего сопротивления - в буквальном смысле этого выражения - значит сразу спасовать, объявить уровень нашей альпинистской школы весьма незавидным. Поэтому о простых путях подъема у нас просто и речи не велось. Их словно и вовсе не было, в каком бы мрачном свете ни представала перед нами картина будущего восхождения. В Анкоридже, куда мы прилетели из Сиэтла, сопровождавшие нас американцы Майк Хелмс и Рейли Мосс потешили нас веселеньким разговором о том, что два дня из трех на горе стоит плохая погода, и о том, что это такое, когда здесь плохая погода. Они вдруг затеяли воспоминания о своих, так сказать, ампутированных знакомых, покорителях Мак-Кинли. И у нас сложилось впечатление, что среди их знакомых вообще нет неампутированных. Разумеется, они это делали без всякого умысла, ибо хорошие, веселые парни и относились к нам с самой искренней дружбой. Просто они настолько привыкли к своему району, что вести подобный разговор для них столь же несложно, как, скажем, прозектору закусить за анатомическим столом. В общем все здесь складываюсь так, чтобы мы, не дай бог, не вздумали как-нибудь по-своему толковать популярную формулировку: "Мах-Кинли - самая скверная гора в мире". И вот сейчас, на леднике, как ясный день, явился нам Рей Жанет. Вот альпинист, который 21 раз поднимался на вершину (правда, одним и тем же путем, и не самым сложным) и жив, здоров, весел. Да! Мы не могли тогда знать, что два года спустя этот самый морозостойкий человек на земле замерзнет на Эвересте при спуске - побывав на вершине! - на высоте 8500 метров при очень непонятных обстоятельствах... Хороший шанс из трех возможных выдался сразу. Пилот Хадсон высадил нас на юго-восточной ветви ледника Кахилтна на высоте 2134 метра и сказал: "Это я вам включил хорошую погоду". У нас четыреста десять килограммов груза. Доставить его в базовый лагерь можно лишь в два приема. Мы делим нашу поклажу пополам, начиняем рюкзаки, раскладываем на двое саней и отправляемся в первый рейс. Кажется, весь снег Мак-Кинли природа сгребла на ледник. Вымороженный и потому на редкость сухой, этот зубной порошок не держится на склонах, ветер сносит его на глетчер. Мы идем на широко расставленных ногах в непривычных нам снегоступах и даже в них проваливаемся по колено. Пятнадцать километров в один конец. Четыре с половиной часа. И пятьсот метров подъема. Тут же взялись ставить палатки. Работали не спеша. Внезапно Эдик Мысловский, спохватившись, сказал: - Когда это было, чтобы на ночь глядя строили лагерь и так прохлаждались? Обычно носимся - язык на плече! - чтоб до ночи успеть. Ведь время - скоро одиннадцать! -Это потому, - ответил Валентин Иванов, - что, глядя на ночь, видишь белый день. - Ну благодать! - радостно воскликнул Сережа Ефимов. И впрямь: всем вдруг становится весело. В утомленных душах вспыхивает свет, усталости как не бывало. Дело к полуночи, а на небе солнце! Низкое, большое, красное... но солнце! Полярный день. В 23 часа по Анкориджу мы становимся на снегоступы я трогаемся в обратный путь. Солнце остается у нас справа и сзади. Оно все-таки садится. Прямо на глазах в него понемногу врубается отдаленный скальный клин. А справа и спереди холодно, беспощадно и как-то пугающе пристально смотрит луна. Она навевает на землю лютую стужу, и мы это чувствуем с каждой минутой все больше и больше. Час назад термометр показывал тридцать пять градусов мороза. Сколько теперь? Мне надо бы подтянуть ремешок на снегоступе. Он слишком свободен, вихляет нога, затрудняется и без того нелегкий путь. Но я не решаюсь на это. Страшно и опасно снимать рукавицу - стужа мгновенно сковывает пальцы, и они на глазах белеют. Утром 21 мая забрали оставшийся груз и через несколько часов доставили его в лагерь. Мы рассчитывали оставаться здесь долго. Статистический срок восхождения - три-четыре неделя. С этим расчетом в Анкоридже запасались продуктами, с этим расчетом сейчас строили лагерь. Перед самым выездом в Штаты на Эльбрусе, где проходили высотную акклиматизацию, мы все десять дней учились складывать эскимосские иглу. Сейчас эта практика пригодилась. Каждая связка сооружала из смежных кирпичиков округлый, конусообразный домик на двоих. Прекрасное, теплое, прочное, уютное жилище, непроницаемое для сильных ветров и лютого мороза. На "улице" под сорок, а в иглу минус два-три градуса! Здесь мы провели решающий разговор о выборе маршрута. Речь шла о путях Кассина и по Западному ребру. Позднее в Москве, когда отчитывались о результатах экспедиции, некоторые внимавшие нам (видимо, не очень внимательно) альпинисты постоянно путали маршруты: по Западному ребру и по Западному гребню. Звучит, конечно, очень схоже. Но по степени сложности они отличаются примерно так же, как автомобиль от велосипеда. Поскольку Западный гребень считается не очень трудным, то нас упрекнули в неполноценной, так сказать, отдаче опыта, мастерства, сил. Я не убежден, что этим альпинистам удалось в конечном итоге усвоить разницу между Западным ребром и Западным гребнем. Кстати, последний тоже далеко не самый простой из пу-тей, ведущих к вершине. Заодно хочу откровенно сказать: у меня всегда вызывали недоумение люди, которые рассматривают альпинизм как средство повергать мир в изумление. Я уж не говорю о том, что это профанация самой сущности нашего вида спорта, но за этим стоит неоправданное и никому не дозволенное высокомерие, чванливость. Истинные альпинисты стремятся к достижениям, а не к эффектам. Нас не без основания станут называть самоубийцами, как только задачу произвести впечатление мы сделаем для себя самоцелью. В Америке мы не работали только на впечатление, трудились, как говорят, по мере сил и возможностей и потому получили самую высокую оценку американской альпинистской общественности. Наш спортивный уровень хорошо был виден специалистам. И вряд ли мы сумели показать его выше, чем он есть, если бы стали для этого, что называется, лезть из кожи вон. Мы остановили свой выбор на маршрутах Кассина и Вестриб не только потому, что они самые сложные, но прежде всего потому, что они нам по плечу. Боюсь, что читатель этот упрек может отнести в адрес Спорткомитета. Это было бы большой ошибкой. Как раз наоборот: именно руководство Спорткомитета всеми силами стремится противостоять подобным настроениям некоторых авторитетных восходителей из Федерации альпинизма - тех, кто старается во что бы то ни стало быть "святее самого папы". Даже если смотреть с позиций чистого престижа, то уж лучше играть главной козырной картой советского альпинизма: безаварийностью восхождений. Этичней, гуманней! Перед отъездом в Штаты в Спорткомитете мне десять раз повторили: "Помни! Главное - безопасность! Пусть поскромнее, но чтобы все вернулись живыми и здоровыми". Это были очень хорошие слова. Мы постоянно помнили их и заработали в Америке оценку "отлично" мастерством, а не бесшабашной удалью. Итак, набившись вшестером в иглу, мы обсуждали вопрос: как лучше пройти на вершину? Я сказал, что надо сделать выбор, который гарантировал бы нам две вещи: непременный выход хоть частью группы на вершину и минимальную вероятность несчастных случаев. - Насколько я знаю, - возмущенно ответил Baлентин Иванов, - из тридцати с лишним групп, которые осадили сейчас Мак-Кинли, двадцать претендует на Западный гребень. Давайте тогда и мы... Будем двадцать первой. А можно найти и того проще. - У нас свой разряд, - сказал я. - И всем ясно, что на Мак-Кинли мы должны выступить в своем разряде. Кассина и Вестриб - маршруты нашего разряда. И о других не идет разговор. - Почему? - возразил Иванов. - Мы можем сделать первопрохождение. - По климатическим условиям, - вмешался Борисенок, - Мак-Кинли не только не уступает Эвересту - она считается более суровой. К подъему на Эверест экспедиции готовятся годы. И это всем понятно, для всех естественно. А Мак-Кинли ты почему-то считаешь, можно прийти, увидеть победить. По-моему, сперва надо испытать на собственной шкуре вообще этот район. Кроме сведений, почерпнутых с печатных страничек, мы о нем ничего не знаем. Я считаю, что мы достаточно дерзко решаем вопрос, выбирая между Кассином и Вестрибом. - А почему вообще надо непременно выбирать? - заговорил Мысловский. - Почему надо обязательно всем скопом выходить на одну тропу?! Можно сделать и тот и другой маршрут... - Кстати, - перебил его Алексей Лебедихин, - Майк и Рейли уверяют, что разница между Кассином и Вестрибом очень незначительная, они, по существу, почти равноценны. - Я бы этого не сказал, - не согласился Сережа Ефимов. - Кассин сразу о себе заявляет. В нижнем кулуаре сплошной лед. Какой?! На вид его отбойным молотком не возьмешь. Там метров триста будет. - Я лично, - снова заговорил Валентин, - хотел бы пойти маршрутом Кассина. - Он выразительно посмотрел на Эдика. Заметно было, что предложение партнера по связке нe привело Мысловского в восторг. Как руководитель руппы, он чувствовал особую ответственность за судьбу людей и восхождения. Ему близки были мои доводы. Однако все понимали: это ивановское "я лично" означало вовсе не "я", а "мы", то есть двойка Мысловский - Иванов. Если желание одного партнера идет вразрез с желанием другого, то какая же это двойка?! Психологическая совместимость - это изначальное условие связки. Но неписаные законы альпинистской этики обязывают Партнеров и к солидарности в намерениях, действиях. И если партнерам небезразлична прочность их веревки, то ради солидарности им иногда приходится наступать себе на горло. С минуту Эдик молчал. Потом, чувствуя, что группа ожидает его ответа, сказал: - Я должен подумать. Мысль о разделении группы пришлась мне по душе. В самом деле, почему бы одной двойке не попытать счастья на этом столь высокопрестижном маршруте. Мы же двумя связками: Шатаев - Борисенок и Ефимов - Лебедихин для верности пойдем Западным ребром. Уж кто-нибудь из нас на вершину поднимется. Ребята охотно согласились на такой вариант. Позднее сказал свое ответное слово и Эдик Мысловский. Он согласился сделать попытку пройти маршрутом Кассина. Было принято и еще одно решение. И уж если нам полагалось сделать что-нибудь "первое", то эта затея - одна из самых первых на Мак-Кинли. Увидев меня возле иглу, Майк и Рейли с округленными от удивления глазами спросили; - Это правда? - Что "правда"? - Вы хотите идти на вершину в альпийском стиле? - Хотим. - Но это... Мак-Кинли! Именно потому, что это Мак-Кинли, мы хотим идти без промежуточных лагерей, без предварительной обработки участков, без предварительных забросок. Все при нас - в рюкзаках. Мы считаем, что по Мак-Кинли нельзя разгуливать туда-сюда - слишком она норовиста. Но у нее, к счастью, довольно замедленная реакция. Прежде чем эта гора возьмется стряхивать с себя мошкару в образе альпинистов, мы, возможно, успеем подняться на вершину и спуститься с нее. 22 мая рано утром решили сделать небольшую рекогносцировку. Отправились по северо-восточной ветви ледника Кахилтна и, преодолев перепад высота около 750 метров, вышли на отметку 3400. Отсюда хорошо видны подробности предстоящих маршрутов. Если б не отдельные темно-серые плеши, пробившиеся скальные пики или проросшие двускатными крышами острые каменные гребешки, на которые изредка натыкается глаз, можно было подумать, что мы попали на огромный айсберг. Бесконечное царство льда! Им заросли склоны, кулуары, перегибы... Повторяю, ветры оголяют его поверхность, сдувая сухой снег вниз, на ледник. С тяжелой душой мы вглядывались в верхний ледопад, сплошь испещренный трещинами, напоминавший морщинистую шкуру слона, - искали пути прохода. Впрочем, нет худа без добра. Нас отчасти успокаивал тот факт, что вероятность схода лавин на редкость низкая. Наши хозяева говорили, что в этом смысле нам повезло: нынче стояла сухая весна и структура снега не позволяла ему вовремя закрепиться на склонах. Насытившись этими далеко не радостными для нас ландшафтами, отправились вниз. Уж пару дней стоит плохая погода. Оправдывается статистика: из семи дней нашего пребывания на Аляске четыре скверных. Сегодня, 24 мая, Мак-Кинли затянута облаками. Наши альтиметры "низко пали", так что ничего хорошего по части метеоусловий нынче не предвидится. Сегодня не выходит ни одна группа. И... это большая ошибка. Человек, понятно, слабее природы, но он иногда может оказаться хитрее. У меня есть ощущение (я ему доверяю: способность предчувствовать погоду - одна из сторон альпинистского опыта), что нынче эта, так сказать, непогожая волна достигнет кульминации и к завтрашнему дню пойдет на спад. Я предложил группе немедленно выступить. Пока мы будем находиться достаточно низко, чтобы не бояться катастрофических исходов даже в случае сильного шторма. Трудности перетерпим. Зато есть надежда, что самые тяжелые участки, где-нибудь в районе вершины, нам высветит солнышко. Я сказал: -Погода неважная. Американцы, канадцы в такую, как правило, не выходят. Можно и нам подождать. Но вслед за хорошей может случиться ужасная, невыносимая - по закону затишья перед бурей. Лучше идти теперь с реальной надеждой на улучшение, чем потом неделю отсиживаться где-то в пещере... Убеждать никого не пришлось. В увесистых рюкзаках запас продуктов, горючего на 7-8 дней, теплые вещи, среди которых по 4-5 пар рукавиц, два примуса - на каждую связку по штуке. Третий у Мысловского с Ивановым. Они, как уже известно, идут другим, кстати, параллельным путем. Нам здесь дали две рации: дальней связи - для переговоров с базой - и ближней - для общения между группами. Еще в Анкоридже наше снаряжение дотошно проверяли представители спасательной службы. Они осмотрели палатки, спальные мешки, обувь, рукавицы, носки, набор продуктов - не только их количество, но и качество. Спасатели прочитали в наших глазах недоуменный вопрос: "Здесь, стало быть, кончается игра в "свободный альпинизм"?" - и ответили так: в прошлом 1976 году каждая пятая группа имела несчастный случай, каждый 20-й восходитель стал жертвой такого случая, а каждый 30-й нуждался в эвакуации (всего в ледниковой зоне побывал 671 человек). Итак, мы на снегоступах снова бороздим ледник. Ночью выпал обильный снег, полностью замел наши прежние следы. Ноги проваливаются в сыпучий полуметровый пласт. Чем выше поднимаемся, тем злее становится ветер. Кажется, здешняя метеослужба такой тоже называет порывистым. И впрямь порывистый... если периодические пятнадцати-двадцатиминутные ураганы считать порывами. В интервалах ненастье до конца не стихает. В такие минуты чудится, будто некий великан порциями набирает в легкие воздух, с каждым разом все больше и больше, чтобы потом с огромной силой выдуть его обратно. Все-таки в этот день мы прошли ледник, ледопад с его уймой трещин и оказались у начала скального ребра. Можно было двигаться дальше, силы еще до конца не иссякли, но за густой облачностью не представлялось ни малейшей возможности рассмотреть маршруты. Я говорю "маршруты" во множественнем числе, потому что Эдик Мысловский и Валя Иванов пока еще с нами. Лишь отсюда наши пути разойдутся. Здесь, на высоте 3570 метров, организовали первый бивак. Рано утром, когда группа еще спала, я приоткрыл полог, чтобы поинтересоваться погодой. Ветер поутих, но через несколько секунд стало ясно, что и без того коротенький ртутный столбик опустился еще ниже. Moй взгляд упал на сильно провисшие скаты палатки Ефимова и Лебедихина. Это естественно: изнутри полотнища заросли толстым слоем инея, сантиметров в шесть-семь. Наша палатка выглядела как раз "противоестественно" - на внутренней стороне ее стенок едва заметен легкий след изморози. Мы с Олегом благословляем эту "противоестественность", ибо она следствие изощренной человеческой мысли. Наша палатка сшита из нового материала - гортекса. Мельчайшие его поры пропускают молекулы пара, но задерживают молекулы воды, которые во много раз больше. Таким образом, пар, образованный нашим дыханием, выходит наружу, а талый снег или дождевая вода стекает вниз. Правда, наш матерчатый домик чуть холоднее. Именно поэтому Сережа и Алексей предпочли палатку из традиционного материала - нейлона. Я подумал: вот такие, казалось бы, совсем незначительные, крохотные детали влияют на успех восхождения. Ночь, проведенная в условиях кислородного голодания да еще в душной палатке, вряд ли могла пройти бесследно. Неудивительно, что порою у самой цели, под вершиной, восходителя неожиданно охватывает полное бессилие и он в двух шагах от воплощения мечты поворачивает, чтобы следовать вниз. В таких вот душных палатках, возможно, и "копятся" гипоксия и всякие гибельные на этих высотах болезни. Однако, думая об этом, я чувствовал некое тайное, едва уловимое беспокойство в душе, что-то тяготило мою совесть. И вдруг стало понятно: я радуюсь послаблениям в своей альпинистской жизни. Тем послаблениям, которые несет цивилизация. Все-таки она просачивается альпинизм, как ни стараемся мы от нее отгородиться. Впрочем, судя по моей реакции (и не только моей), можно сделать вывод: недостаточно стараемся! Не исключено, что только делаем вид, будто стараемся... Кто нам мешал, скажем, добираться до ледника собственными ногами, а не лететь на самолете? А мы, между прочим, тем самым упустили интереснейшую альпинистскую возможность: преодолеть самый большой в мире перепад высоты - пять километров! Но мы этого не сделали, поскольку уже давно сложилась традиция: восходителей на ледник доставляют самолеты. Подъем на вершину начинается с высоты две с половиной тысячи метров. Словом, главный принцип альпинизма: первородный способ покорения вершин, восхождения без использования механизмов - оказался не таким уже незыблемым. ...Необычно долго длятся сборы. Холодно. Пальцы шевелятся с трудом. Надеть на себя обувь - целая история. Много времени занимает приготовление пищи. Увы! Снег тает гораздо медленней, чем наши запасы бензина. Прежде чем станет водой, он, снег, сожрет уйму горючего. Когда начинающие альпинисты спрашивают у меня "Что труднее - технические восхождения или высотные?" - я, как и положено, говорю: и то и другое по своему трудно. Так, наверное, и следует ориентировать новичков. Самому же мне казалось сейчас, что, работая на скальном куске гребня, я отдыхаю. "Это прогулка! - говорил я себе. - Приеду домой, пойду по отрогам кавказских хребтов". Глаз то и дело натыкался на продолжение скального острия - протяженные участки плешивого льда, к которым приближал меня каждый пройденный шаг. Вот они, "ягодки"! Не поймешь: лед это или какие-то незнакомые кварцевые отложения? Разве что искры не летят из-под "кошек"! Впрочем, мне знаком такой - или почти такой - по незабвенной зимней Ушбе. Мог ли я тогда думать, что она станет прелюдией к легендарной Мак-Кинли?! Сейчас я порадовался, что там, на Кассине, есть Эдик Мысловский, прошедший вместе со мной ушбинскую школу. Снова изнурительная работа молотком - сотни ударов по крюку. Снова летящие вниз плоские, блюдцеобразные сколы льда... Отсюда хорошо можно рассмотреть группу японцев. Левее нас, словно насекомые на хребте огромного белого животного, копошатся люди. Они уже неделю трудятся здесь в поте лица, обрабатывают скалы и успели навесить метров четыреста перильной веревки. А мы обходимся без перил, поскольку движемся самостоятельными двойками... Японцы фундаментально относятся к этому восхождению. И не только они. Их тактика - суть традиционного взгляда на эту гору. Мы хотим доказать - и себе и другим, - что ее можно пройти легким, изящным стилем. Позднее выяснилось: знатоки истории штурмов Мак-Кинли не считали нашу затею бредом сумасшедших. Несколько лет назад тем же способом сюда поднялась двойка англичан, покорившая перед тем Эверест. Однако люди, знакомые с этим фактом, решили, что англичане проскочили случайно! Теперь, если наш поход закончится благополучно, альпинистский мир поймет: подобный стиль правомерен. Я, правда, не убежден в полезности такого переосмысления, ибо далеко не все, кто захочет повторить сей пример, будут иметь опыт взятия Эвереста или хотя бы зимней Ушбы... Пройдено наконец тяжелое скально-ледовое ребро. Мы выходим на небольшую ровную площадку, на то самое место, где погостила на Олеговом плече полузамерзшая птичка. Дальше острый ледовый гребень. Но на него еще надо попасть. Вот этот-то проход, маленький семиметровый отрезок, и наводит нас на мысли, которых, полагаю, за свою практику не миновал ни один альпинист, но которые никогда еще никого не украсили. Перед нами ключевой участок маршрута - тот самый, что заставил повернуть двойку канадцев. Нам захотелось немедленно последовать их примеру... Зеркальная грань голубоватого льда, твердостью уступавшая разве что бронированному стеклу, взмывала вверх под углом около семидесяти градусов! Мы смотрели в глаза друг другу и видели, как от-ступает внезапно захлестнувшая каждого волна малодушия. - У нас с Алексеем титановые "кошки", - произнес Сережа Ефимов, - попробую пройти. Коротким, но сильным точным ударом он врубил клюв ледоруба, потом потянул его на себя - держит! - Это хорошо, что лед крепкий! - неожиданно весело сказал он. Р-раз! - вонзились в прозрачную гладь остро заточенные передние зубья левой "кошки". Два! - зацепился ледовый молоток. Три! - правая "кошка" сколола кусок льда и скользнула вниз. Но это не страшно. Еще один удар, чуть повыше, дал правой ноге хорошую спору. Метр пройден. Но главное - Сергей почувствовал лед. Почувствовал, как музыкант, взявшийся за чужой инструмент, поигравший на нем несколько минут, начинает чувствовать гриф или мундштук. Следующий такт. Мастерски точная работа "кошками", ледорубом, молотком поднимает Ефимова еще на метр. В наших глазах он поднимается значительно выше. Забыв, где мы, что под нами и что еще предстоит пройти, словно цирковые зрители, любуемся захватывающим номером. Адова стенка пройдена без единого промаха! За несколько минут. Нам проще. Нам сброшена закрепленная наверху веревка. Теперь этот участок не проблема для группы. В десять часов вечера на высоте 4120 метров мы расположились на отдых. Двенадцать часов непрерывной работы продвинули нас на вертикаль в 550 метров. Не густо... если не учитывать характер рельефа. Я долго не мог заснуть. Ворочался и Олег. Он включил фонарик, чтобы посмотреть время. И вдруг спросил: - Володя, на какой мы высоте? - А сам не знаешь?! Четыре тысячи сто двадцать. - Вот и нет. Четыре сто восемьдесят! - Не болтай. Перед тем как ставить палатки, показания прибора видел не я один... - На-ка глянь на альтиметр. Я взял прибор и увидел на нем цифру, которую назвал Борисенок. Выходило, что, лежа в палатке, мы пробили еще шестьдесят метров. Сей эффект в изумление нас не поверг. Он нам знаком. Сильно упало давление - до той величины, которая при нормальных условиях должна быть на шестьдесят метров выше. Альтиметр тут же показал эту разницу. Я еще раз подумал, что мы слишком прямолинейно, однозначно относимся к оценке маршрутов. Один и тот же путь в разное время может иметь разные, далеко отстоящие друг от друга степени сложности. Даже высота, номинально оставаясь всегда величиной постоянной, фактически, по объективным условиям, переживаемым организмом, может весьма ощутимо вырасти. Хорошо было бы ввести некий погодный коэффициент. На другой день погода дважды менялась. С утра даже пробилось солнышко. Но ненадолго. Во второй половине дня - снова облачность, резкий ветер, видимость очень низкая К тому же усиливается крутизна склона. И все же при всех этих условиях мы прошли очень много - подскочили на 1100 метров! В этот день порадовали нас и Эдик с Валентином. На радиосвязи они сообщили, что до выхода из кулуара им осталось три веревки. А в этом кулуаре вся, как говорят, соль маршрута Кассина. Дальше их путь достаточно прост. Это было 26 мая. А 27-го... И впрямь: за все надо платить! Вчера мы, видимо, сильно перерасходовали отведенный нам природой дневной лимит сил, взяв в долг у сегодняшнего дня. Но прошедшее время по счетам будущего не платит - может быть лишь наоборот, и теперь мы еле волочимся по широкому, окаймленному скальными бастионами кулуару. Возможно, сказывается высота, хотя до традиционной кризисной отметки, что ощущают восходители в начале седьмой тысячи, оставалось еще немало. Но это Мак-Кинли! Географическая широта, я думаю, повышает ее рост минимум на полтора километра. Болела голова. Рюкзак - и в самом деле тяжелый - казался свинцовым. Ужасно ныли ноги скованвые "кошками", которые мы не снимали уже третий день. Был момент, когда в группе послышались реплики, содержащие в себе намеки на необходимость в немедленном спуске. Честно говоря, они были близки моему сердцу. Казалось, если напрячь остаток воли, можно сделать еще с десяток шагов вверх, но не более. Мы вышагивали этот десяток, потом еще десяток, еще. Я точно знал: скажи я сейчас, мол, хватит, ребята разворачиваемся и двигаем вниз, и мне в один голос ответят: погоди, Володя, давай попробуем еще немного... Нет, никто из них не повернет! Просто... на высоте иногда охота покапризничать перед самим собой. В этот день мы все-таки продвинулись на 730 метров вышли на высоту 5940 и разбили бивак в двухстах пятидесяти метрах от вершины. 28 мая - самые долгие сборы за все восхождение. Дважды выкидывали примус в снег-вспыхтаял бензин. Примус виноват или руки? Думаю, что руки - неуклюжие, нечувствительные, с плохо гнущимися пальцами. Вышли только в двенадцать часов. Вот она, вершина! Совсем рядом. Мнится, будто взять можно в одни момент. Нужно только посильней разбежаться. Хочется бежать вприскок, прыгать, ибо сегодня мы вышли без рюкзаков! Тем не менее неторопливо, осторожно идем по предвершинному плато. Под небольшим слоем сыпучего снега - лед. Попадаются участки открытого глетчера, трудные, но не столь коварные. Нам остается лишь траверсировать предвершинный склон, чтобы выйти на Западный гребень. А но нему - несколько десятков совсем простых метров к вершине... И вдруг - Странный, забытый нами, чужеродный для этого края шум, мерно нарастающий рокот. Из-за отдаленных скал на западе вынырнул маленький красный самолетик и полетел в нашу сторону... А мы-то за эти растянувшиеся в вечность четыре дня жизни в первозданном хаосе льда и снега начали думать, что в мире нет и не может быть ничего другого. Цивилизация казалась нам далекой и не очень достоверной легендой. Самолетик пролетел над нашими головами и весело помахал нам крыльями. Мы вскидывали в воздух ледорубы и кричали "ура!". Потом он вышел на круг и повторил свой маневр. О нас заботятся, помнят! Нас любят, как должен любить человек человека! Пилот кружил над нами не менее получаса и улетел, лишь когда вышли на вершину. Под конец звук мотора начал нас раздражать. То ли просто привыкли за эти несколько дней к тишине, то ли тишина этих укрывшихся от посягательств людей ландшафтов гораздо ближе человеческому сердцу, чем грохот цивилизации. Итак, 28 мая в 13 часов мы поднялись на высшую точку Мак-Кинли - 6193 метра. Поход длился всего лишь четыре дня. Теперь ничто не мешало нам до конца уверовать в нашу восходительскую стратегию. А я ощутил потребность в очередной раз повторить важнейшую альнинистскую заповедь: если природа приоткрыла дверь, то нужно в нее шмыгнуть, проскочить как можно скорее, ибо отворилась она совсем ненадолго - вот-вот захлопнется, прищемив при этом нерасторопных. Нужно двигаться, пока есть силы, не прохлаждаться, не нежиться на солнышке так, словно оно всегда стоит на месте и будет над тобой вечно. Оставив на вершине советский вымпел с нашими автографами, сфотографировавшись, мы тут же начали спуск. Лютый холод не позволял стоять ни минуты. Как и было намечено, спуск проходил не по пути подъема, а по Западному гребню. Это была оживленная дорога, людная, как городской проспект. Нам то и дело попадались встречные группы. Едва начали спуск, сбросили метров триста, как встретили канадцев. Им оставалось до вершины еще часа два. Узнав о наших сроках, они округлили глаза. Сами-то они вышли, когда мы еще были в Москве, - уж пятнадцатый день на подъеме. Потом шестерка американцев, завидев нас, еще издали стала хором кричать по-русски: "Ура! Молодцы!" Они затянули нас к себе в палатки и угощали самым ценным здесь - питьем в разных видах: лимонад, кофе, чай... Они буквально заставляли нас принимать все это "от пуза". Они покачивали головой, всплескивали руками, изумленно восклицая: "Мак-Кинли! За четыре дня!? В это не верится!" Еще ниже нам попался лагерь альпинистов ФРГ. Здесь то же самое, тот же восторг. На дорожку они вручили каждому по пакету сладостей. Были и другие встречи, которые нас несколько задержали на спуске. Впрочем, мы теперь не слишком спешили, ибо главное дело сделано. И вниз пришли только на другой день, 29 мая. Нас ждали, ринулись нам навстречу. Получилось нечто похожее на импровзированиый маленький митинг, на котором нас буквально утопили в теплых приветствиях, приятных словах - в плане тех, из которых потом сложились формулировки в американской печати: "Они не спустились даже во время шторма на высоте 13000 футов". Или: "Это практически самое быстрое восхождение, какое здесь до сих пор было"; "До них самое быстрое восхождение было в июне 1959 года - за одиннадцать дней. Обычно на это требуется от 20 до 25 дней". 30 мая на связи с Мысловским и Ивановым узнали, что они уже были на вершине и теперь находятся на спуске. 1 июня мы с ними встретились. В тот день на нашем небосклоне все-таки появилась мрачноватая туча. Исчезли Майк и Рейли! Из базового лагеря они вышли вместе с нами и отправились по крутому пятидесятиградусному ребру, расположенному западнее Западного ребра. С тех пор их никто не видел. Весь день мы рассматривали в бинокль склоны на этом маршруте. И вдруг в разрыве облаков увидели их живыми и здоровыми. Вскоре они спустились. На вершину этим путем им выйти не удалось. На отметке 4200 их застала непогода, иссякли силы, и они приняли решение спускаться. И последнее, о чем хотелось бы сказать в этой главе. В ожидании Мысловского и Иванова группа времени не теряла. Я и Олег предприняли попытку пройти на красавицу Форакер, вершину, которая манила нас еще на Мак-Кинли. Путь к ней лежал через гору Кроссон. Мы поднялись на Кроссон и увидели: для того чтобы попасть на Форакер, нужно траверсировать еще одну гору. Нас поджимало время: как раз здесь мы и узнали по рации, что Эдик и Валентин уже на спуске. Решили ограничиться Кроссоном. В это время Лебедихин и Ефимов впервые поднялись на сравнительно небольшую, но сложную безымянную вершину. Это стало вторым первопрохождением советских альпинистов за рубежом!

ГЛАВА XV. ПЕРСИМФАНС

Когда-то, в тридцатых годах, лучшие музыканты нашей страны, каждый из которых был солистом не только по своей фактической квалификации, но и по официальному положению, собрались вместе и составили оркестр. Он получил название "Персимфанс" - Первый симфонический ансамбль. Ансамбль, а не оркестр, потому что играли без дирижера. Сочли, видимо, что дирижеру и вообще единоначалию нет места там, где взаимодействуют корифеи искусства. Поначалу Персимфанс и впрямь одарил общественность исполнительскими шедеврами. Но вскоре распался. Исход, думаю, естественный для случая, когда в одну берлогу загоняют такое количество медведей... Я вспомнил об этом, потому что стою сейчас перед необходимостью сформулировать основные черты группы, с которой совсем недавно, в августе 1981 года, побывал на пике Победы. У нас был своеобразный Персимфанс. Но группа блестяще выполнила свою задачу, достигла цели и разошлась лишь потому, что исчерпала свою миссию. Закон несовместимости "медведей в одной берлоге", так хорошо проверенный и подтвержденный жизнью, на этот раз не сработал. Было бы, однако, ошибкой считать сей факт исключением из правила, ибо он в альпинизме - явление настолько логичное, закономерное, что сам может служить основой для выведения правила. Я уже обмолвился однажды, что искусство человеческого поведения - это альма-матер альпинизма. Так вот, сказав, что в группе собрались большие мастера, я тем самым скажу: большие мастера этого искусства. Понятно, что они сразу сумели найти общий язык, хорошо ладили меж собой и, отлично делая общее дело оставались все-таки очень индивидуальными, как говорится, в массе не растворялись. Группу составляли двенадцать человек. Тринадцатый, журналист, претендовал лишь на то, чтобы попасть в базовый лагерь. Ему, кстати, досталось немало, ибо наиболее трудоемкой частью восхождения стал именно этот участок пути. О нем-то в основном я и хочу рассказать в этой главе. Среди моих спутников не было знакомых читателю имен. Исключение составляет только Дайнюс Макаускас - руководитель. Здесь собрались представители хоть и не самого юного, но более молодого поколения, чем наше. Большинство из них хорошо известные, авторитетные в альпинистских кругах спортсмены. Мастерство у нас растет ничуть не меньше, чем в других видах спорта. Каждое следующее поколение сильнее предыдущего. Неудивительно то невольное внутреннее почтение, с которым мы с Дайнюсом смотрели на наших, более молодых коллег, таких, как Володя Прокопенко, Гриша Артеменко, Володя Башкиров... Надо сказать и другое: ребята знали цену и себе и товарищам. Кроме того, многие познакомились только здесь, хотя каждый друг о друге был немало наслышан. Все это создавало хоть и здоровую, но не совсем обычную обстановку. Я бы не сказал, что в отношениях этих людей наблюдалась намеренная сдержанность, настороженность, излишняя пристальность друг к другу. Была доброжелательность, была искренность, но общались скуповато, немногословио, с достоинством, может, чуть поверхностно - во всяком случае, никто не торопился сойтись накоротко, не стремился проникнуть в душу другому, никто никому себя не навязывал. Я замечал, что иные даже радуются такой обособленности, несвязанности личными отношениями и довольны тем, что есть возможность остаться одному или помолчать, когда хочется. Думаю, оттого, что собрались сильные, твердые мужские натуры, привыкшие рассчитывать в основном только на себя, и что другие тоже рассчитывают на них. Они в большинстве случаев лидеры в своем альпинистскомй кругу. Каждый - личность! Нужно было найти руководителя. В принципе это дело несложное. Но отыскать лидера именно для такой группы непросто. Так по крайней мере сначала казалось. Здесь вроде бы нужен человек, который имеет моральное право на жесткий, императивный тон. Считали, что за это дело следует взяться мне: мол, право на мое лидерство признают все, памятуя о моем положении гостренера в сочетании с некоторыми альпинистскими заслугами. Но я вдруг подумал о нестандартности этого случая и понял: деликатность здесь сработает больше чем жесткость. Если так, то лучше Дайнюса Макаускаса кандидатуры не найти. Я оказался прав. Эти люди достаточно сильны, чтобы в экстремальных условиях не нуждаться в жесткости пастуха. Подгонять же их при нормальных обстоятельствах тем более не надо: все они долгие годы мечтали подняться на пик Победы, и нынче счастливый, редкий случай открыл им наконец дорогу. Раньше я уже говорил, что эта гора - самый северный семитысячник мира. Впрочем, "гора" - слишком легковесное слово для огромного горного массива с тремя вершинами, основание которого тянется с востока на запад более десяти километров. Победа, конечно, много южнее Мак-Кинли, но если учесть континентальность климата и превосходство на километр с четвертью в высоте, то нетрудно представить суровость и недоступность этого пика. Он активно не желает покоряться людям. Успех им обходится дорого - счет: один к пяти. Из ста восьмидесяти человек, выходивших когда-либо на сторону вершины, вернулись лишь сто пятьдесят. Тридцать навечно остались на склонах... * * * Снег шел всю ночь. Ни на минуту не прекращался утром и уж который раз сопровождает наш поход. Мелкий, колючий временами сменяют влажные, круп-ные-чуть ли не в пол-ладони,-похожие на ошметки мыльной пены хлопья и валят так обильно, что чудится, будто с неба на нас медленно оседает лавина. Потом сверху снова сыплется "манна небесная", и мириады крупинок, словно замешенные на густом тумане, образуют вокруг тебя плотные грязновато-серые стены, вы-зывая ощущение, похожее на чувство замкнутого про-странства. Мы наугад шагаем сквозь эту светлую темень, подаемся то влево, то вправо, каждый раз натыкаясь на трещины. Невозможно понять: разные? Или это одна так хитро извивается, рассекая ледник? Скорее всего по-следнее. Но должен же где-то быть проход, не могла же она разломить ледник поперек от края до края?! Где она, спасительная лазейка, как найти ее в этом молоке? Продвигаться сейчас можно только одним способом, и мы им пользуемся... Впереди в двух шагах от меня идет Гриша Петрашко. Я с трудом различаю очертания огромного запорошенного движущегося рюкзака. Каждые пятнадцать-двадцать секунд он останавливается - это хозяин его нагибается, лепит снежок и кидает перед собой. Метра на три, не более. По рисунку следа он определяет рельеф: если складка - один след, впадина - другой. Только так. Иначе надо ставить палатки, на что не имеем нынче ни малейшего права - времени нет! Я иду, и в голове у меня крутится некая мысль. Острая настолько, что, едва коснувшись, может на кор-ню подрезать мое альпинистское мировоззрение, мое оптимистическое убеждение, будто успех и безопасность восходителя зависят больше всего от его квалификации: от живости ума, опыта, дерзкой тактики, мужества... Удаче, стечению обстоятельств я отводил совсем малюсенькую роль типа "кушать подано". И вот сейчас, когда позади у меня столь длинный альпинистский путь, судьба заставляет усомниться в самом себе, предлагая доверяться больше ей. Пожалуйста: собрались чуть ли не сильнейшие альпинисты страны, а удачи нет, и все дело сейчас под большим вопросом? Началось с того, что мы прибыли в Пржевальск с опозданием на два дня - последние прилетели 28 июля. Никто из нас не подозревал, что может быть вообще какое-либо опоздание, за исключением тех, что связаны с окончанием сезона или ограниченностью отпускного времени. Но мы опоздали... на вертолет. Последний проработал два дня (25-го и 26-го) и убыл по своим делам. Без заброски вертолетом на ледник восхождения здесь не практикуются. На это надеются экспедиции и с этим расчетом берут с собой груз. А что такое груз? Он определяется современными принципами методики и тактики подъема - теми, на которых воспитаны нынешние альпинисты. Мне рассказывали, что в свое время В. М. Абалаков кормил группы хлебными шариками. Вероятно, и нынешние альпинисты могли бы подниматься на таком "горючем". Для этого нужно, чтобы в голове у них была соответствующая психологическая установка: "По-другому быть не может, идешь на восхождение, значит, рассчитывай только на хлебные шарики". Но в том-то и дело, что установка другая. И вот теперь неожиданно ее нужно ломать. А такое, как говорится, не всякая голова выдержит. Но дело не только в грузе. К месту базового лагеря, откуда начинается восхождение, ведет ледник Южный Иныльчек, который тянется на шестьдесят километров! Его надо пройти весь! С тяжелыми рюкзаками! Сразу полетел весь наш так хорошо продуманный график. Появилось серьезное сомнение - успеем ли? Надо пройти ледник, после него хотя бы два дня на устройство жилья, подготовку и отдых. Затем акклиматизационный выход с последующим отдыхом, необходимым для восстановительного эффекта. Тоже дней пять. На основное восхождение остается не более двух недель... Мы связались с памирским центром, пробовали выклянчить вертолет, но безрезультатно - там его тоже нет. Макаускас собрал группу и попросил каждого изложить свое мнение - как он намерен решить альтернативу: идти ледником или возвращаться домой? Оказалось, что для большинства ее просто не существует. Приемлем только один вариант: если есть хоть какие-то шансы покорить вершину, то надо их испытать. Кто-то сказал: - Предположим, вертолет еще не изобрели. Что бы мы стали делать? Может, вообще не стали бы собираться здесь, в Пржевальске? Стали! Счастливые, довольные, сейчас рвались бы скорее выступить на ледник. - Ты не по адресу, - перебил его Борис Коршунов. - Мы уже давно не значкисты. Нам самим приходится произносить пламенные речи. Но я хочу сказать другое: что ни делается - все к лучшему. Пройти ледник с этими "несгораемыми шкафами" на спинах - это уже леплохая адаптация к высоте. За счет этого можно сэкономить время на акклиматизационном выходе. Как ни говори, а высотный перепад на леднике от 3000 до 4100 - 1100 метров - что-то нам даст. - Верно, - сказал Петрашко. - Есть и другой момент. Мне, откровенно говоря, даже нравится, что это будет настоящее восхождение с тяжелым, протяженным подходом. Это натуральный альпинизм. А не то что: поставили тебя на удобное местечко, поближе к пупырышку, подпрыгнул на верхушку, соскочил вниз и взялся за главное - писать в послужной лист пик Победы. Гриша в своем желании выразиться энергично, разумеется, очень сильно снизил цену нынешних восхождений. Но в принципе мысль его в чем-то верна, знакома и близка всем, кто чувствует ответственность за судьбу альпинизма. Тем не менее слова его встретили молчанием, перевести которое следовало так: все, мол, правильно, только хватит ли сил после шестидесятикилометрового перехода по леднику подняться на труднейшую вершину страны? Сомнение набросило мрачноватую тень на лица ребят. Но, повторяю, сомневались в успехе, однако все были тверды в решении испытать свое счастье. У нас около тонны груза. Треть мы отсортировали и оставили сразу в Пржевальске. Потом, в пограничном поселке, когда оказались перед необходимостью распределить нашу снедь меж собой, оказалось, что при максимальном уплотнении рюкзаки могут вместить лишь ее половину. Сначала все увлеклись хитроумной, рациональной упаковкой мешков так, словно тяжесть в подлунном мире уже упразднена, остался только объем. К счастью, миф о рюкзаке как наглядном примере бесконечности был здесь развеян. Осталось очень много необходимых вещей. Пузатые тюки пришлось опорожнять и начинать все сначала. Теперь за основу взяли принцип: отбрасывать вещи, продукты, которые, возможно, не понадобятся. Упаковочный энтузиазм спал, рюкзаки стали "посильными" - около двух пудов каждый. Мы вышли на язык ледника и сразу же столкнулись с препятствием - из-подо льда выбивалась река, вплотную прижимаясь к скалам. Глетчер взрыт многочисленными вытаинами, трещинами, кавернами, заполненными водой. Двигаться можно только по скальной гряде. Справа пик Нансена. На его склоне на высоте 400 метров нашлось что-то вроде горной тропы. Перед выходом Дайнюс собрал на пару минут группу и объявил: - Я полагаю, что первый бивак лучше всего сделать на поляне Мерцбахера. Никто не сказал "да", никто не сказал "нет". Все приняли к сведению мнение Макаускаса. Но как показалось мне, мало кто счел его (мнение) за твердую установку руководителя, Я тогда решил, что мой приятель сделал ошибку, и дал ему это понять. - Думаю, Володя, это не ошибка... - проговорил он многозначительно, потом хотел что-то добавить, но передумал. Ледник под нами извивался длинной аспидной лентой, украшенной четырьмя или даже пятью темно-серыми бороздами. Это морены, оторачивающие его составные. По числу морен можно определить, сколько притоков впадает в этот огромный глетчерный бассейн, - каждый несет свою морену. Когда натыкаешься на него взглядом, первое мгновение чудится, будто он ползет прямо у тебя на глазах. Мы тоже ползем. И не только ползем - расползаемся. Цепочка растягивается на километры. Теперь расстояние от первого до последнего измеряется уже не минутами, а часами. Мы уже давно спустились со склона и двигаемся по леднику. Идем практически в одиночку. И потому, что нет необходимости связываться друг с другом - в страховке здесь нет нужды. Труднопроходимые трещины встречаются не так часто, но и в этом случае всегда можно спуститься на морену. А если так, то почему бы не побыть какое-то время наедине с горами?! И потому, что есть необходимость не связывать друг друга. У каждого свой режим работы, укоренившийся, привычный, у каждого свой регламент, свой рациональный расчет сил. Высокий класс моих спутников проявляется прежде всего в высокой степени познания самих себя. Будь они неопытными мальчишками, вероятно, тянулись бы друг за другом. А после, на восхождении, одни занимались бы тем, что спускали вниз других. Но, слава богу, здесь серьезные альпинисты, у которых мальчишеская игра "в перегонки" вызывает лишь ироническую усмешку. Иногда путники настигают остановившихся на отдых товарищей. Лица последних не вызывают тревоги, по глазам видно: силы еще далеко не иссякли - отдых плановый. И первые, бросив на всякий случай пристально-оценочный взгляд, убедившись, что в их помощи нет нужды, идут дальше. Теперь я понимаю, что Дайнюс поступил правильно, не поставив перед группой обязательного условия следовать компактно. В этом случае самые сильные невольно стали бы навязывать неприемлемый для многих темп, что отрицательно сказалось бы в дальнейшем на восхождении. За мной остается многокилометровый зримый, а порою лишь символический след, извилистый, уходящий за повороты, скрывающийся вдали. Временами я оглядываюсь назад специально, чтобы окинуть глазом сей эквивалент моей усталости. И эта оглядка приносит мне маленькую радость, удовлетворение, мне даже кажется, что она возмещает какую-то толику затраченных сил, снимает частично усталость. А на нее, кроме этого местами заметного следа, здесь работает все: и унылое однообразие ледника, и его цвет, столь же однообразный, уныло-серый, и нескончаемый подъем... За шестьдесят километров Южный Иныльчек набирает высоту 1100 метров, то есть в среднем по 18 метров на километр. Угол подъема незначительный. Но представьте, что вам нужно пройти вверх по шестидесятикилометровой улице, пусть даже асфальтированной и без рюкзака... Однако... И впрямь улица полна неожиданностей! Даже эта ледниковая "улица" не без сюрпризов. Справа разрыв между скалами, нечто похожее на ворота. Заглянув в них, я увидел то, о чем догадывался, что встречалось не раз: огромная поляна, покрытая сочной растительностью, вдоль и поперек иссеченная ручейками. После намозолившего глаз ледника она смотрелась неожиданным чудом, райским уголком - вот она, земля "Плутония", способная пробудить фантазию даже в самых сухих, приземленных людях. Подобные "карманы" альпинистам попадаются часто. Иногда они вытянуты, напоминают скорее рукав и, как правило, сквозные - другим своим концом тоже впадают в русло основного ледника. Думаю, что Южный Иныльчек имеет немало таких "карманов", только гор-ловину их не всегда заметишь. На поляну Мерцбахера я пришел к девяти часам вечера и был здесь отнюдь не первым. Гриша Петрашко, Валерий Путрин, Володя Башкиров уже поставили палатки. Еще через полчаса сюда подтянулись Гриша Артеменко и Юлий Беркович. Но пришли в тот вечер не все. Примерно в двух часах ходу от поляны в спальных мешках заночевали Анатолий Бычков и журналист, в часе - Иван Гноевский. На поляне - хижина, обиталище двух студенток-гляциологов, прибывших сюда на практику из МГУ. Мы пригласили их на чай и при удобном случае выразили сочувствие по поводу отшельнической жизни, дескать, в их возрасте проводить летнее время на "необитаемом острове" не лучшее развлечение. Но девушки нас не поняли: они так увлечены своей работой, что забыли о существовании земель обитаемых. Едва легли спать, как пошел сильный дождь. Володя Прокопенко выскочил из высотной палатки, рассчитанной только на снег и пропускавшей воду чуть меньше, чем марля, побежал к хижине и, постучавшись, стал просить пристанища. Но девушки к мольбам Прокопенко остались непреклонны. Из уст одной из них я услышал знакомую фразу: - Плохие вы альпинисты, если не экипированы на случай дождя! Я рассказал Дайнюсу, что шесть лет назад уже слышал подобный "комплимент" в США - почти слово в слово. - Стало быть, шесть лет слишком маленький срок, чтобы что-нибудь всерьез изменить, - отшутился он. На счастье, дождь скоро кончился, и повалил снег. Тот самый, который не прекращался всю ночь и почти весь следующий день и который вынудил Гришу Петрашко использовать снежки в качестве лота. Мы тогда еще часа два искали обход этой трещины. И только когда тучи иссякли и небо просветлело, увидели незаметные до конца, петлявшие, кружившие на одном месте следы. Обидно, что мы несколько раз миновали искомую нами лазейку. К вечеру погода установилась, появилось солнышко, еще достаточно припекавшее, чтобы жаром своим затруднить нам путь. Но мы сняли с себя теплые вещи и к темноте все-таки успели выполнить свой план, достигнув условленного места стоянки. И на этот раз некоторые не дошли, заночевав где-то на полпути. Зато здесь нас нагнал Борис Коршунов - он продвигался весь день один. Утром появился Ваня Гноевский, который второй переход двигался в одиночестве. После завтрака мы сидели и лакомились калеными ядрами миндаля. Завидев нашу трапезу, Ваня отвернулся и прикрыл рот рукой. Подавив приступ тошноты, он глубоко вздохнул и сказал, что в жизни больше не притронется к этому продукту. Оказалось, все это время Гноевский питался одними орехами, основной запас которых хранился у него в рюкзаке. Других продуктов у него не было. До базового лагеря оставалось километров двадцать. Стояла хорошая погода. Имелись все основания считать, что мы без труда одолеем последнюю дистанцию за третий день пути. На душе повеселело от сознания, что вкладываемся в график. Появилась надежда на успех. Неожиданно засигналила рация. Я вышел на связь. С поляны Мерцбахера Бычков сообщил, что журналист неважно себя чувствует и с тяжелым рюкзаком вряд ли сумеет дойти. Задача! Но размышлять не приходилось. Она имела только одно решение: двое должны выйти навстречу и разгрузить товарища. Я убежден: в кого ни ткнуть пальцем, никто не откажется. Но справедливо ли это - тыкать пальцем?! Я сказал: - Что-то мне прогуляться захотелось. Кто со мной? Гриша, не хочешь?! - обратился я к Артеменко. Гриша согласился. Петрашко стал меня отговаривать: здесь, мол, есть помоложе. Но я настоял на своем. Встреча произошла часа через три. Без рюкзаков мы двигались очень быстро - чуть ли не бежали. Постоянно держали связь с Бычковым - если идти по разным моренам, то обязательно разминешься, ибо высота ледовых валов между ними иногда достигает 25 метров. Поклажу одного человека мы разделили на троих, рюкзаки не слишком отягощали наши спины, и потому обратно мы с Артеменко шли тоже в хорошем темпе. Однако этот поход основательно подорвал наши силы и сократил отдых на целый день. К концу третьего дня пути основная часть группы добралась до базового лагеря. Некоторые пришли на четвертый день. Бычков и журналист - на пятый. База встретила нас еще одной неожиданностью - Увы! - малоприятной. Вновь поставлена под вопрос судьба восхождения. В лагерных закромах - пусто! Ни мяса, ни колбасы, ни сахара. Одна вермишель. Нет бензина. - Все в забросках, - ответил мне начальник лагерного сбора Бирюков. - Но у нас была договоренность: каждая группа приносит в общий котел порученный ей продукт. - К сожалению, некоторые группы не выполнили своих обязательств. Не потому, что не хотели - не смогли. А теперь большинство экспедиций уже вернулись с акклиматизационных выходов: красноярцы спустились с шести тысяч, белорусы, новосибирцы - с 5300... Нынче возвращаются с перевала Дикий одесситы. Все сделали основательные заброски. У нас нет даже хлеба. Поговорите с руководителями групп - может, у них что-нибудь осталось в заначках... В наших рюкзаках продуктов для основного выхода, может, еще и достанет. Но ведь несколько дней нужно провести в лагере, подняться выше шести тысяч для акклиматизации! Первым делом бросились искать бензин. Без него можно лишь полюбоваться пиком Победы и топать домой. Кажется, у белорусов - точно не помню - выпросили пятнадцать литров. С расчетом на заброски этого может хватить. На душе стало легче - теперь уже мо-жно вести разговор о подъеме. Потом вели торг-обмен с красноярцами. Прикинули и рискнули: располовинить НЗ основного выхода. Обменяли: мы им - балык, они нам - картошку; мы им - колбасу, они - капусту, мы - орехи, изюм, они - сухари... Обе команды пришли в восторг от состоявшейся сделки. Но наша больше. И это я говорю без всякой иронии. Красноярцы получили лишь лакомые продукты, мы - право на восхождение! На акклиматизацию вышли в составе одиннадцати человек. Бычков после трудного перехода по леднику чувствовал себя не в форме и от восхождения отказался. Все шло хорошо. Слишком хорошо! И это нас огорчало. Мы слепо верили в известную формулу: слишком хорошо не бывает. Слишком - это уже плохо. Дело в том, что нам сопутствовала прекрасная, редкая здесь погода. И потому были все основания предполагать, что в период подъема к вершине она испортится. Правда, нам известно, что вьюги, бураны здесь крутят порою по нескольку недель. Значит, может случиться и обратное. Поднявшись на высоту 6400, мы, так сказать, для вящегo привыкания провели здесь пару часов я спустились в базовый лагерь. На все ушло пять дней. Теперь ещe дня три-четыре следовало посвятить отдыху. Мы сократили этот срок до двух. Кажется, солнце на небе обосновалось надолго. Или это оно только делает вид? Будет ли оно так же служить нам до конца? Выступили 11 августа и через четыре дня, 15-го, вышли на вершину. Я не стану описывать подробности этого восхождения, поскольку оно напоминает подъем на Мак-Кинли. Скажу лишь одно: мы очень торопились проскочить в ту самую, приоткрытую природой дверь. Десять пар глаз (Ваня Гноевский остался внизу - его не пустили врачи) без устали гипнотизировали солнце, излучая в его сторону гигантские волны затаившегося в них желания. И это им удалось! И нет в этих словах никакого мистического звучания. Они символизируют ту сверхмобилизованность внутренних сил, которая обостряет чутье, способность точного выбора момента и повышает искусство "проскочить", провести восхождение в суперкороткие сроки. Значит, я был все-таки прав, считая, что в основе восходительского успеха лежат мастерство, трезвый расчет и высокая страсть! (Из этого, понятно, не следует, что я вообще отрицаю роль случая, удачи.) В базовый лагерь вернулся я "Снежным барсом". Мне остается добавить, что в 1981 году на самой сложной в нашей стране и одной из самых труднодоступных в мире вершин - пике Победы - побывало несколько десятков восходителей! А это показательно для роста нашего альпинизма и особенно важно в канун эпохального в истории советского горопрохождения события - в 1982 году наши восходители должны впервые ступить на склон высочайшей горы мира - Джомолунгмы (Эверест). Но прежде несколько слов из истории ее покорения. Штурм Джомолунгмы начали англичане еще в 1922 году. И лишь в 1953-м английская экспедиция, руководимая полковником Джоном Хантом, добилась успеха. 29 мая в 11.30 новозеландец Эдмунд Хиллари и шерпа Тенцинг Норгей поднялись на высшую точку планеты - 8848 метров. До этого 15 попыток, предпринятых альпинистскими группами разных стран, оказались бесплодными и роковыми для многих участников... После великого свершения 1953 года альпинистская "Мекка" стала поистине местом паломничества. На склонах Джомолунгмы побывали десятки экспедиций разных стран, и почти все они добились успеха. Число восхождений перевалило за тридцать, а количество побывавших на вершине - за сотню. К сожалению, каждый, кто посетил эту гору, независимо от достигнутых результатов оставил на ней свой "неизгладимый" след. Вот что пишет очевидец, польский журналист: "Весь классический маршрут на Эверест походит на одну длинную свалку. Здесь оставлены тонны отходов. Трудно найти чистое место для палатки и чистый лед для приготовления воды. Его приходится носить издалека. На леднике Кхумбу на каждом шагу встречаются рваные веревки, палатки, ботинки и т. п. Особенно загрязнены Западный цирк и Южное седло. Весной, летом, осенью все прикрыто снегом, а зимой, когда сильные ветры его сдувают, свалка обнажает свое безобразное лицо. Польская экспедиция (зимняя - В.Ш.) насчитала около 300 кислородных баллонов, более 500 от газа для примусов и сотни консервных банок и пластиковых мешков". Первое, что приходит в голову: неприступная Джомолунгма стала банальным местом альпинистских упражнении! Но это лишь первая оценка, весьма далекая от настоящей. Эверест остался Эверестом - самой трудной вершиной мира. Дело в том, что люди познали методы и необходимый уровень подготовки к восхождению на "Крышу мира". Но это высочайший уровень, поистине достойный Джомолунгмы. Цена достижения сей вершины не становится ниже оттого, что нынче появилось много блестящих альпинистов, способных на такой подвиг. К тому же польский журналист описывает вид классического маршрута, проложенного экспедицией Джона Ханта. Кроме него, нынче пройдено еще шесть, ландшафты которых выглядят кудa свежее. В 1963 году американская экспедиция поднялась по Западному ребру и впервые совершила траверс вершины. Среди тех, кто побывал на высшей точке, знакомый читателю профессор философии Вильям Ансоелд. За три года до этого, в 1960-м, на северной тибетской стороне работала китайская группа. Общественность усомнилась в успехе. В 1975 году китайцы повторили попытку и представили веские доказательства. Международная альпинистская общественность признала, что путь с севера пройден китайцами в 1975 году. Осенью того же года англичане поднялись по юго-западной стене. В 1979-м впервые на штурм Джомолунгмы вышли югославы. Они избрали новый путь - по западному гребню, который благополучно вывел их на вершину. А в 1980-м поляки добились успеха, двигаясь по южному ребру. И наконец, в том же году первопрохождеияе совершили японцы, которые достигли цели, выйдя на штурм очень трудной северной стены. Однако и те экспедиции, что поднимались классиче-ским путем, как правило тоже вписывали в историю покорения Джомолунгмы какую-то свою вариацию, при-внося что-нибудь новое. Так, скажем, в 1975 году с вершины гималайскую панораму впервые обозревала женщина - японка Юнко Табей. В дальнейшем, кстати, здесь были еще три: тибетка Фантог, польская альпинистка Ванда Руткевич и Ханналора Шматц из ФРГ, к несчастью, погибшая при спуске. (Тогда же погиб и Рей Жанет - замерз в пещере на несколько сот метров выше.) Весной 1978 года австрийцы поставили рекорд по числу поднявшихся на вершину альпинистов - девять человек (четыре восхождения). Но осенью того же года франко-немецкая группа перекрыла этот рекорд - на вершину поднялись 16 восходителей. Вскоре мир облетела сенсация: Рейнгольд Месснер из Италии и Питер Хабелер из ФРГ достигли вершины без кислорода! Под занавес этого коротенького обзора я хочу удивить читателя следующим фактом. В I960 году Рейнгольд Месснер в одиночку поднялся на вершину Эвереста. Но это не все. Во-первых, он это сделал в муссонный период, когда восхождения вообще считаются невозможными! Во-вторых, поднимался частично новым маршрутом! В-третьих, преодолел эту страшную высоту без кислорода! В-четвертых, двигался в альпийском стиле и от базового лагеря, расположенного на отметке 6500, до высшей точки - 8848 метров - шел всего три дня! Сейчас, когда работа над книгой закончена, до выезда советской экспедиции в Гималаи остается несколько месяцев. Я не стану утомлять читателя хорошо известными ему из печати подробностями подготовки к этому событию. Напомню лишь о том, что в группу войдут двенадцать лучших спортсменов страны; что, кроме них, здесь будут врачи, кинооператоры, представители прессы; что уже сейчас в Катманду ведутся переговоры по найму носильщиков для транспортировки экспедиционного груза в базовый лагерь; что советские альпинисты пойдут новым, никем не пройденным, труднейшим маршрутом - по контрфорсу юго-западной стены, где встретят на своем пути крутое шестидесятиградусное скальное ребро; что уже была проведена разведка маршрута - группа восходителей успешно прошла сложнейший ледопад на леднике Кхумбу; что руководить экспедицией будет мастер спорта Евгений Тамм; что старшим тренером назначен заслуженный мастер спорта Анатолий Овчинников, а тренером - заслуженный мастер спорта, председатель Федерации альпинизма СССР Борис Романов; что руководить отдельными штурмовыми группами будут Валентин Иванов, Эдуард Мысловский и Ерванд Ильинский; наконец, что в марте 1982 года экспедиция должка уже выступить из Катманду. Но я хочу обратить внимание на имя, которое все чаще и чаще фигурирует на страницах печати, - это директор Института медико-биологических проблем, академик О. Г. Газенко. Положение последнего говорит о том, на какой фундаментальной основе ведется подготовка к этому восхождению. Отсюда научная методика тренировок с учетом скудного насыщения кислородом и давления, при котором +70 градусов вызывают кипение воды. Убежден, что такое сотрудничество принесет пользу не только альпинистам, но и науке. Не стоит предугадывать события и стопроцентно верить в успех - всякое бывает, хотя на сегодняшний день есть все основания рассчитывать на положительный результат экспедиции. Зато уже сейчас с твердостью можно сказать: чем бы ни завершился гималайский поход, в целом советский альпинизм получит огромный, непереоценимый выигрыш, выйдет на новую ступень своего развития. Дело в том, что такая подготовка неизбежно влечет за собой перевод на современный уровень многих отстававших до сих пор служб, которые работают на альпинизм. Нынче, скажем, интенсифицируются производства, изготовляющие альпинистское снаряжение. А это наше самое узкое место. Так, например, создан специальный материал для палаток, прекрасно выдержавший испытание в аэродинамической трубе. Обратило на нас внимание наконец швейное производство. Дом моделей разработал новую высотную одежду из самых современных тканей с учетом условий, в которые попадает альпинист-высотник. Принят заказ на специальные пуховые варежки. Титановые крючья, "кошки" и другие приспособления, которые до сих пор восходители приобретали, так сказать, явочным порядком, теперь, надеюсь, будут изготовлять промышленным способом. В подготовке экспедиции на Эверест были заняты многие научно-исследовательские институты, лаборатории, промышленные предприятия. Словом, эта экспедиция стала своеобразным двигателем альпинистского прогресса. Мне же остается пожелать нашим восходителям удачи и как можно более легкой победы, а всему советскому альпинизму - восхождения на новую отметку мастерства. * * * Когда эта книга подписывалась в печать, из Катманду - столицы Непала - стали приходить сообщения корреспондента ТАСС Ю. Родионова об успешном штурме Эвереста советскими альпинистами. 4 мая 1982 года. Вершина Эвереста покорена! Инженер из Ленинграда В. Балыбердин и преподаватель из Москвы Э. Мысловский первыми из советской экспедиции поднялись на высочайшую вершину мира и одновременно открыли новый путь по контрфорсу западной стены - маршруту, считавшемуся ранее недоступным. Эти альпинисты увенчали почти двухмесячные усилия всей советской экспедиции на Эверест. 5 мая. Еще четверо покорили Эверест. Инструктор физкультуры из Донецка М.Туркевич и харьковский маляр-высотник С.Бершов совершили восхождение на Эверест в ночь с 4 на 5 мая. Ночной штурм Эвереста - случай уникальный в истории восхождения на высочайшую вершину мира. Днем 5 мая на Эверест поднялись московский инженер В.Иванов и его свердловский коллега С. Ефимов. 8 мая. Пятнадцать часов затратили алмаатинцы - инженер-сейсмолог К.Валиев и инженер-почвовед В.Хрищатый - на штурм вершины. Достигли они ее глубокой ночью. На высоте скорость ветра составляла 40 метров в секунду. Оба восходителя затратили много сил. Шедшие на вершину Е.Ильинский и С.Ченчев встретили восходителей на высоте 8500 метров и помогли им спуститься вниз. Прогноз погоды не сулил ничего хорошего. Однако 9 мая в полдень в тяжелейших погодных условиях на Эверест поднялись еще трое советских восходителей - москвичи В.Хомутов и В.Пучков и алмаатинец Ю.Голодов. Из-за дальнейшего ухудшения погодных условий тренерский совет принял решение: всем - вниз! Итак, на высочайшей вершине мира - Эвересте - побывали одиннадцать советских альпинистов! Совершено два ночных восхождения, что является своеобразным рекордом в истории мирового альпинизма. На вершине Эвереста реет алый стяг Страны Советов!